Шемберг удивленно раскрывал глаза. Ему казалось, что он на берегах родного Рейна бродит среди развалин замков…

На противоположном берегу, на светлой поверхности скалы зачернела мрачная пасть пещеры. Обернувшись к ротмистру и указывая на нее, Толоконников сказал:

— Ермакова пещера. Старики бают, клад там его скрыт, золото и самоцветы.

— Иди ты к бесу с Ермаком! — огрызнулся ротмистр. — К печке бы поближе, чтоб дрова березовые постреливали, да пуншику бы! А здесь вот мерзни, как собачий хвост в проруби!..

…В полдень сделали небольшой привал. Наскоро закусили и двинулись дальше. Торопил всех Петька. Неясная тревога угнетала его. Он спешил переправиться на противоположный берег Белой. Только там, в Сибири уже он мог быть спокойным за свою жизнь…

«Цел ли мост под Твердышевским заводом? — эта мысль за все время пути тупо жевала его мозг. — А ежели уж разрушен — каюк! Разъярилась Белая, вброд ее сейчас не перейдешь. Жди тогда ледостава. Спешить, спешить надо!»

И он спешил… Лошади, изранившие ноги об острые скалы, уже спотыкались и, отупев от тяжелого пути, лишь прикладывали уши на удары шпорами и кнутами. А впереди, сзади, с боков, без конца, без края, словно синие грозные тучи — горы, горы и горы…

Тропинка перекидывалась с горы на гору. Внизу в логах гремели по камням ручьи, на вершинах величаво шумели вековые девственные леса: в шубе хвой седые сосны, оголенные уже дубы, липы, клены. Чаще начали пересекать дорогу звериные тропки, проложенные к Белой, к водопою. В одном месте при подъеме на гору невдалеке послышались шуршанье и треск валежника под чьей-то тяжелой лапой. Лошади, прядая ушами, испуганно захрапели…

— Сам бродит, «хозяин», — сказал кто-то из гусар, успокаивая поглаживанием коня.

Местами тропинка совсем пропадала, и тогда Толоконников руководствовался какими-то, лишь ему одному известными приметами. Караван, видимо, забрался в самые глухие дебри Урал-камня. Картины, полные сурового и мрачного величия, открывались перед путниками на каждом шагу. Вот на севере рванулся к небу мощным взлетом горный кряж Маярдак и застыл окаменевшими волнами. Видна только передняя его цепь, а остальные слились в неясную полосу. На западе другой кряж, полузатянутый синей дымкой. Отдельные его вершины повисли в воздухе между небом и землей, плавая в туманном мареве. Тишина, гнетущая, словно под сводами подвала, охватила караван. Лишь стук дятла, изредка рев «падуна» да детский плач кречета в небе будили горную тишь.

…Леса… горы… тишина…

«Что изменилось здесь, в этой «мати-пустыни», ну, хотя бы со времен ушкуйников[10])? — философствовал от скуки ротмистр. — Ничего! И сейчас, как и при них, все те же горы, та же торжественная тишина и тот же крик кречета над головой…»

Незадолго до вечера, когда скупое осеннее солнце, выглянув на минуту из-за туч, облизало горные гребни и в медь расплавило стволы сосен, Петька остановился. Указывая на ближайшую седловатую гору, сказал ротмистру:

— Вон через этот шихан перевалим и тогда прямо к Белой спустимся! Теперь близко уж…

Петька и ротмистр первые вскарабкались набору, остальной караван остался еще внизу. Вершина горы была загромождена так называемой «россыпью»— осколками скал и крупными каменными глыбами. Восточная часть горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу гремела Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, зажали ее в каменное кольцо. Но она все-таки прорвалась. У подножья той горы, на которой стояли Петька и ротмистр, Белая нашла узкую щель — и злая, стремительная, в седой пене, клокотала там, крутя ошалело водоворотами. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз и тотчас испуганно отшатнулся:

— Ну и пропастина! Так и затягивает…

— Подождем здесь остальных, — сказал Петька. — А вон, ваше благородие, и «Золотые Шишки» видны. Гля-кось!

Ротмистр поглядел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой, причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом. Отсюда и произошло ее название.

— А теперь на ночь[11]) гляди. Самую матушку Яман-гору[12]) увидишь.

Ротмистр взглянул на север. Яман-тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг отдернулся облачный полог, открыв мрачную массу горы. И опять она укуталась в облака. Ротмистр невольно вздрогнул. У него осталось впечатление каких-то головокружительных черных круч, голых безобразных скал и серых извилистых ущелий…

Гусары один за другим начали вытягиваться на вершину. Показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с исцарапанными щеками, посиневшими от холода губами, но веселый и довольный.

— Это вон синеет заводской пруд, — продолжал рассказывать ротмистру Толоконников, — а близ его и мост на ту сторону. Да его отседа видно!

Петька встал на обломок скалы и, приложив к глазам козырьком руку, посмотрел вниз. Ротмистр, увлекшийся флягой с водкой, обернулся от подавленного крика. Взглянул на лицо Петьки и отшатнулся, — так оно было исковеркано ужасом.

— Чего ты?

— Мост!.. — и не докончил. Бессильно опустился на землю.

— Ну?

— Сожжен!

Никто не сказал ни слова. Долго молчали подавленные, особенно остро почувствовав свое бессилие, свое одиночество среди горных дебрей.

— Кто же сжег-то? — первый очнулся ротмистр.

— «Их» рук дело, — ответил седой вахмистр. — Перехватили, значит, нас!

— Да не распускай ты сопли! — тряхнул ротмистр Петку. — Ужель другого пути нет?

— Есть, — безразлично ответил Толоконников. — На Ягодные горы. Белую округ обойти, а потом опять вниз, к фортеции спускаться. Да только я дороги не знаю, запутаемся…

— А вброд через Белую! — с проблеском последней надежды крикнул ротмистр.

Вахмистр посмотрел презрительно на своего командира и непочтительно ответил:

— Чай, не ослеп, ваше благородие! Вишь, она свирепая, как дьявол, — осеннему паводку время…

Плечистый фланговый гусар, которому все равно нечего было терять, крикнул весело:

— А ведь наше дело, ребята, чистый табак! Ей-богу!

— Што ж, неушель назад? — отчаянным воплем вырвалось у Шемберга.

— Назад вам тоже пути нет! — раздался совсем близко твердый, чуть глуховатый голос. За скалой, в нескольких саженях от каравана зашуршали камни — и на открытое место вышел человек в красном казацком чекмене.

— Хлопуша! — испуганно выдохнул Петька и нырнул в ближние кусты…

— Ты кто таков? — скорее удивленно, чем испуганно спросил ротмистр.

— Чай, повыше тебя чином, — улыбнулся Хлопуша, — полковник я царев — Хлопуша!

Гусары переглянулись многозначительно, услышав это, уже ставшее известным на Урале имя.

— Нет у нас царя, — крикнул ротмистр, — мы только всемилостивейшую государыню признаем!

— Стара песня, барин! — насмешливо откликнулся Хлопуша. — Пора бы уж поновей петь. И запоешь, запляшешь даже под нашу песню, вспомни мое слово. Ну, да ладно! А ты вот што, твое благородие, не ершись-ка без толку. Назад вам ходу нет, тропу Уршакбашеву мой есаул стережет, да и «чесночком»[13]) мы ее для верности посыпали, штоб кони ваши не прошли. Смекаешь?

— Коли назад нельзя, — сказал ротмистр, — вперед пойдем.

— Не пущу! — спокойно ответил Хлопуша.

— Кто?

— А я.

Ротмистр оглянулся и, увидав, что весь его эскадрон уже подтянулся на вершину, обнажил саблю. Шагнул к Хлопуше: