Андрей вопросительно взглянул на Акинфа, тот догадался, что обеспокоило князя, сказал:

— Дмитрий Александрович сказал, что будет ждать тебя в своей светелке, Андрей Александрович.

«Уж не приготовил ли он мне встречу, какую когда-то Владимир Святой своему брату Ярополку?» — насторожился Андрей. И, помня, что Ярополка тогда при входе варяги подняли на мечи под пазухи, пощупал незаметно боковые бляхи бахтерца, прикрытые синим кафтаном.

«Да нет. Эти не пробьют сразу. А там видно будет. Впрочем, чего заранее труса праздновать! Не посмеет он. Ныне не то время, за мной Орда стоит».

И уж совсем его успокоили слова Акинфа:

— Дмитрий Александрович сказал, что мы-де не лицедеи, чтоб зевак тешить, с глазу на глаз в светелке все и решим.

«Что ж, пожалуй, он прав»,— подумал Андрей, направляясь неспешно к крыльцу. Его встретил старик дворский, которого он помнил еще молодым.

— Олфим, ты ли это?

— Я, батюшка Андрей Александрович, я,— разулыбался старик. Видимо, приятно ему было, что через столько лет признал его князь.

Это совсем успокоило Андрея.

— Ну, веди меня, Олфим, по старой памяти. Вижу, все внове понастроили, заблужусь еще.

— Да, батюшка князь, в татарский-то налет почитай все и выгорело. Один Спас и выстоял. Пойдем провожу.

Андрей поднимался за стариком по скрипучим ступеням крыльца, шел переходами, пахнущими еще смолой. Дверь в светелку распахнул ему дворский, возгласив при этом:

— Князь городецкий Андрей Александрович!

Дмитрий стоял у стола спиной к окнам. Переступив порог, Андрей молвил почти искренне, проникновенно:

— Брат,— и пошел к нему навстречу.

Впрочем, Дмитрий не сделал ни одного шага, так и стоял у стола. Андрей понимал, что старший, а тем более великий князь и не должен спешить навстречу младшему. А наоборот — младший должен идти и... «Что еще-то я должен?» — и за три шага до брата его наконец осенило: «На колени». И он пал на колени и со слезой, прорезавшейся вдруг в его голосе, молвил:

— Прости меня, Митя.

— Встань, Андрюша,— сказал Дмитрий, вполне поверивший в искренность провинившегося,— Встань.

А когда Андрей поднялся с колен, обнял его, прижал за-бородевшее лицо к своему такому же. Шепнул в ухо:

— Бороды-то мы с тобой нажили, а ума?

— Да-да-да,— согласился Андрей.

— Давай забудем все, что было.

— Да-да, Митя.

А в дверях стоял старик дворский и, глядя на встречу братьев, плакал.

— Что стоишь, Олфим? — спросил князь Дмитрий, жестом приглашая брата сесть.— Ступай, распорядись пиром.

— В гриднице? — спросил старик, отирая слезы.

— Ну а где ж еще!

Дворский ушел, прикрыв дверь. Братья сели за стол напротив друг друга.

— Ну как доехал, Андрюша?

— Спасибо, Митя. Хорошо.

— Небось боялся? А?

— Что ты, Митя. Что ж мне родного-то брата бояться.

— Вот именно,— вздохнул Дмитрий.— Отец, поди, с того света смотрит, скорбит. А?

— Конечно, скорбит.

— Да, надо умерять Русь, утишивать. А то ведь татарва совсем оголит землю, обезлюдит.

— Это точно, Митя, ты прав,— согласился Андрей, и глазом не сморгнув. Кто-кто, а уж он-то татар не раз приваживал.

И чтоб увести разговор от темы, для него не очень приятной, спросил: — Как твои дети? Сыны как?

— Слава Богу, здоровы. Александра вот-вот женить буду. Уж и невеста сыскалась.

— Кто такая?

— А тверская княжна. Дочь покойного Ярослава Ярославина.

— Как ее звать-то?

— Ефросинья.

— А-а, вспомнил. Да-да, Ефросинья. Вот память стала.

— Приезжал Святослав, брат ее, мы уж все обговорили. Съездит Александр в Орду, воротится, и поженим.

Разговор опять к татарам прибивался, и Андрей опять увел его:

— С Тверью породниться — это хорошо, все спокойнее будет. Ты, никак, пир затеваешь?

— Как же иначе? Примирение обмыть надо, чтоб крепче стояло. Помимо хмельного музыканты будут, и даже лицедеев нашел. Так что все ладом, брат, как полагается.

— А Данилы не будет? Хорошо бы втроем собраться. А то когда еще случится...

— Данилы не будет. Звал я его. Отговаривается стройкой. Татары стены спалили, снова огораживает Москву свою.

«Что ж это такое,— подумал Андрей,— о чем ни заговорим, все к татарам прибиваемся».

— Ну что ж, пировать так пировать,— хлопнув с деланной радостью по коленке, молвил Андрей, в третий раз уводя разговор от нежелательных напоминаний: татар-то под Москву он приводил.

«Уж где-где, а на пиру-то, наверно, не станем поминать о них»,— надеялся князь городецкий.

Уловки его Дмитрий насквозь видел. Думал: «Чует кошка, чье мясо съела». И это увиливание братца несколько раздражало его, даже злило: «Не хочет каяться, скотина».

В гриднице на пиру братья-князья сели рядом во главе стола, а уж от них расселись их ближние бояре, дружинники. Так что слева от Андрея сидел князь Дмитрий, а справа его любимый боярин Семен Толниевич, за ним Акинф и все прочие спутники. А от князя Дмитрия слева сели его бояре — Антоний и Феофан, а далее дружинники его старейшие, уважаемые. На другом конце стола, как раз напротив князей, примостился дворский, и не столь пития и веселия ради, сколь милой сердцу картины — зреть обоих Александровичей, примирившихся, возлюбившихся. Во весь пир старик почти не пил, а умиленно смотрел на князей, которых помнил еще отроками, и отирал ладонью набегавшие слезы радости: наконец-то помирились, слава Богу.

Первую чарку, конечно, за это и подняли, за примирение. Вторую за здравие мирящихся братьев. Когда застолье захмелело, повеселело, по знаку князя ударили гусли. На свободное пространство выскочил лицедей и начал так-то отчебучивать ногами, что невольно и гостей раззадоривал, и те под столом почали ногами подрыгивать, каблуками притопывать. А лицедей вдруг запел: У баскака очи жадные, Что увидят, съесть готовые.

У баскака глотка медная, Глотка медная немерена.

Смеется застолье: ах лицедей, ведь точно подметил. Ну-к, чего он еще отольет? А тот, поддержанный одобрительным шумом, пел дальше: У баскака брюхо толстое, Жалко, хлудом¹⁸ не пробитое, Засапожником не вспороно, Грязью-вязью не набитое.

Ну и ну. Качают восхищенно гости головами. Вот бы баскаки-то послушали, небось взвились бы. Впрочем, и хорошо, что их нет, а то б этого лицедея мигом вздернули на перекладину. А плясун не унимался: Но настанет время славное, Вспорем брюхо ненасытное.

Кол забьем ему осиновый На могилу его подлую.

Отплясал лицедей свое, скрылся за завеской под одобрительный гул застолья.

— Хм,— хмыкнул Андрей,— смел парень-то, смел, кабы башку-те не потерял.

— А что ему терять, тут все свои,— сказал Дмитрий,— И потом, лучше уж костерить их словами, чем хлудьем. Забыл вон при отце, когда на Суздалыцине баскаков перебили, чем кончилось? Если б не та резня, может, и отец не помер бы. Почитай, целый год в Орде отмаливал грехи мизинных.

— Да, досталось тогда батюшке,— согласился Андрей.

— А то, что поет народ, пусть. Чай, слово не петля, не удавит.

— Хоша и не петля, а все ж ты бы остерег дурака.

— Э-э, брат, какой же он дурак? Ты зрел, чего он ногами-то выделывал. Попробуй-ка. А песню каку склал? Не дурак, брат, мастер.

— Вот за песню-то и дурак, сам в петлю лезет.

— Ничего, Андрюша. Его устами народ глаголет. А нам-слушать да на ус мотать.

Едва ль не до полуночи пировали гости дорогие. В темноте расползлись из гридницы по клетям отсыпаться. Хозяин пред тем предупредил:

— Завтра продолжим. Олфим, не забудь распорядиться.

— Не забуду, Дмитрий Александрович, уж покоен будь. Почивайте хошь до обеда.

Князь Андрей с Семеном Толниевичем в одной горенке улеглись. Только что к подушкам приложились, боярин спросил:

— Андрей Александрович, ты не возражаешь, если я с утра в Кострому отъеду?

— Зачем?

— Да у меня там должники остались, и, может, удастся старый дом продать.