— …И вечной вольностью и свободой, — продолжал кудрявый — землею, травами и морями и денежным жалованьем. И повеление мое исполните со усердием, за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость. Великий государь всероссийский…

Кудрявый запнулся, смущенно повертел бумагу и поднял взгляд на Хлопушу:

— А вот дальше что-то непонятное, не разберу никак…

Хлопуша поспешно вырвал у него манифест:

— Здесь его царское величество свою руку приложил. И где тебе, смерду[42]), монарший подпис разобрать. То военной его коллегии, да енералам по плечу!..[43])

Елка догорала, свистя и постреливая. На лицах людей дрожали красноватые отсветы пламени, вырывая из темноты по отдельности — то нос, то завиток бороды, то глаз, остро поблескивавший. Все молчали. Хлопуша, скрывая тревогу, преувеличенно старательно завертывал манифест в тряпку.

— Ну что ж, — глубоко вздохнув, сказал кудрявый, — видимое дело, за царем нам надо итти. Так я и скажу ребятам. Коли выехали на большую дорогу, так уж кати во всю. На тройке!..

В той стороне, где сидел под дубом Петька, зашелестели сухие листья. Кудрявый посмотрел туда и еще громче, вызывающе крикнул:

— Потрудимся царю, отобьем для его завод. В понедельник после обеда, все, как один, бунтовать начнем. Старых крыс гарнизонных перевяжем, управителя— на осину, пушки — царю. Ладно ли?

Хлопуша обрадованно взмахнул руками. Тень его запрыгала по поляне:

— Ой, провора, вот ладно то! Как тебя кличут то?

— Крестили Павлом, а кличут Жженым.

— Эх, Павлуха, погоди, так ли мы еше Москвой тряхнем! Из бархату зипуны шить будем. Всю Рассею на слом возьмем!..

Косой сорвал с головы шапку, хлопнул ее об землю и взвизгнул по-бабьи:

— И-их, мать честна, люблю!.. Гуляй, душа!..

— Брось! — строго остановил его Жженый. — Не время. Ну, дядя Хлопуша, как говорили, так тому и быть. Давай по рукам бить, — протянул он ладонь.

Хлопуша снял шапку, перекрестился, снова надел ее и, размахнувшись, сильно ударил Жженого по руке:

— Тому и быть, провора!

— В понедельник в гости на завод жалуй.

— Коли управлюсь, буду. А коли задержусь где с царевым делом, без меня орудуй. Ты, я вижу, ловкач, без меня управишься. Ну, прощевай!..

— Ну, ин ладно… Пошли и мы.

— Куда же ты? — насторожился сразу Толоконников. — Ведь на завод тебе не след теперь являться. Агапыч передал вашу жалобу немцу. Стариков в колодки[44]) забили, и тебя ищут…

— Не бойся, — ответил Жженый. — Я к углежогам на хутор пойду, там пока что жить буду…

Когда смолки их шаги, когда даже настороженное ухо не различало уже потрескивания сучьев и шороха листьев под ногами ушедших, Хлопуша присел, нащупал в траве свою винтовку и пополз неслышно к кустам, что разрослись вокруг зимовья. Отсюда хорошо видна была вся полянка. Угли сгоревшей елки еще тлели, освещая ровным багровым светом нижнюю часть дуба и лежавшего у его корней Толоконникова. Придвинувшись к углям, Петька пристально, не мигая, смотрел на их тускнеющее золото, отчего голова его была видна особенно ясно. Хлопуша положил для твердости ствол винтовки на вилообразный сучок. Голодным волчьим зубом щелкнул взведенный курок. Мушка, оправдывая свое название, попозла тихо по щеке Петьки и замерла на его виске…

«Небойсь, у меня прострелу[45]) не бывает, — мысленно успокаивал кого-то Хлопуша. — Я тебя сразу, без муки…»

Напряженно-согнутый палец Хлопуши лег на курок… Петька почесался лениво, не сводя глаз с углей.

— Нет, Афонька, отоди! — откинулся вдруг решительно назад Хлопуша, словно неожиданная мысль оттолкнула его голову, прильнувшую к ложу винтовки. — А может, ошибаюсь я. Может, пустомеля он только, дурак скудоумный, а не доносчик. Дознаться надо, а тогда уж…

Мушка винтовки вздрогнула и сорвалась с виска Петьки. Про себя ругаясь, Хлопуша опустил винтовку и, уже без опаски, хрустя сучьями, вышел из кустов.

— Эй, небога![46]) — крикнул он. — Свету что ли ждать здесь будешь? Пойдем!

Петька поднялся:

— Пойдем.

Опять впереди, прыгая через ручьи, карабкаясь через обломки скал, шел Хлопуша. На ходу незлобно смеялся:

— Вот ты, провора, все твердил, — не пойду за тобой. Ан видишь, одной стежкой идем.

— Не пойду я с вами, — упрямо дернул головой. Петька.. — Убегу я от вас, от греха убегу подальше…

— Куда ж убежишь-то, святоша? Везде заставы да караулы.

— На Иргиз к раскольникам[47]) уйду, а то к турскому паше, аль в Польшу.

Деревья поредели. Впереди засерел неясно тракт.

— Значит, к басурманам иль папежникам[48]) душу спасать побежишь? — сказал остановившись Хлопуша. — Ну что ж, как знаешь.

Толоконников тоже остановился, нетерпеливо перебирая ногами. Хлопуша же словно забыл о его присутствий. Задрав кверху бороду, он внимательно смотрел на небо. Круглый полный месяц забрался уже высоко. Клочья рваных туч неслись по небу, то глотали месяц, то опять выплевывали его. И казалось, что тучи стоят на одном месте, а месяц летит куда-то, мелькая меж тучами, и нет конца его неудержимому полету…

— Ишь, гулена, — улыбнулся ему Хлопуша, — что ведмедь из берлоги вылез. Тоже дозор держит…

— Да, чудо божие, — ответил с напускным умилением Петька, тоже задрав голову кверху.

Неожиданно, без всякого предупреждения, Хлопуша широко размахнувшись, ударил Толоконникова по лицу. Петька, как подрубленное дерево, рухнул на камни тракта, выпустив из рук винтовку. Хлопуша наступил на нее ногой, выдернул из-за пазухи нож и нагнулся над Толоконниковым:

— Лежи, пес!

— А-а-а! — тонко и дребезжаще закричал Петька. Судорожно перебирая ногами, подполз к Хлопуше и уцепился за полу его чекменя. — Милый, хороший, не надо! За что ж, родной? — И заплакал тихо, по-детски всхлипывая.

— Где письма государевы, што я тебе давал? — спросил Хлопуша.

— В надежном месте захоронены. Никто не найдет, никто! — затряс головой Петька.

— А почему заводским людишкам их не передал, как уговор был?

— Боялся я. Шихтмейстер за мной следил очень. Что бес! Случая я ждал…

Хлопуша ударом ноги в грудь снова свалил его на землю:

— Врешь, холуй[49]) господский! Зарежу!..

Толоконников, не поднимая лица от земли и лишь загораживая голову руками, крикнул:

— Правда сущая! Убей бог, коли вру!

— И убьет! — серьезно сказал Хлопуша. — Гляди, провора, я дознаюсь. Узнала-б курица, узнает и вся улица. А начальству письма государевы не показывал? Не доносил откуда они? Про меня не говорил, а?

— Что мне, головы своей не жаль? — ответил быстро, уже осмелевший Петька. — С ними только свяжись, на дыбе дух выбьют.

Хлопуша свел в раздумье над переносьем тяжелые свои брови:

— Не знаю, верить ли тебе. Хитер ты, провора, как нечистый. И бес меня дернул с тобой связаться. А может, и правду говоришь, не знаю!

Петька молчал, лишь изредка всхлипывая.

— Ладно уж, — заговорил снова Хлопуша, — поверю на сей раз, последний. — Сунул нож опять за пазуху и с ленивой усмешкой добавил: — А за то, что я тебя кулаком огрел, прости, провора. Да это ничего, крестником моим теперь будешь. Прощай, покуда…

Нырнул в кусты и пропал. Петька встал, отряхнул с бекеши пыль. Поймал ушами затихающий шум шагов Хлопуши и, погрозив кулаком, прошептал с плаксивой злостью: