— Годи, Хлопуша. И чего ты с Жженым связался? Подведет он тебя под топор. Ненадежный. Говорю тебе — со мной знайся: Петька Толоконников не выдаст!

— Ладно, — хмуро сказал Хлопуша. — Толкуй, кто откуль! Шагай, знай!

Толоконников обиженно молча вскинул на плечо ружье и затянул туже пояс. Хлопуша пошел передовым. Не прошли и двух верст, как Петьке бросилось в глаза, с какой ловкостью Хлопуша отводил ветви, нависшие над узенькой тропкой, с какой легкостью, а вместе с тем и уверенной твердостью ставил он сбои ноги, обутые в коты[31]) из сыромятины, на корневища и обломки скал.

«Э, да ты лазун!» — подумал он. И, не вытерпев, спросил:

— А что, Хлопуша, вижу я, не впервой ты в наших горах? Ловко ходишь!

Хлопуша, не останавливаясь, кинул через плечо:

— Сметливый ты, провора! Верно! Три раза я через ваш «каменный пояс» лазил. Стежка знакомая.

— Пошто?

— С каторги бегал. Из белой арапии[32]), с сибирских рудников.

— Гляди ты! — вырвалось восхищенно у Петьки — Неужто три раза? Ну и голова!

— А Ренбурскую крепость не считаешь?

— Тоже убежал?

— Нет. Сами выпустили. Как батюшка наш, пресветлый царь, Ренбург осадил, — губернатор тамошний, немец длинноногий[33]), меня к нему сам послал с тем, чтоб батюшку-царя убить. А я, пришел к нему, во всем признался. И одарил он меня за это, слышь ты, провора, кафтаном красным, вот этим, — тряхнул Хлопуша на ходу полой своего красного чекменя, — а кроме того, в полковники пожаловал…

— Выходит, значит, околпачил ты немца? — угодливо засмеялся Петька. — Ну, а к нам то откеда пришел?

— По реке Сакмаре я ходил, на Бугульчанской, Стерлитамацкой пристанях был. А оттоле к вам на Камень забрел.

— Все по государеву делу?

По его! Сам знаешь. Везде народ подымал. Стой, провора! Никак пришли?

Невдалеке зачернело охотничье зимовье, небольшая избенка с одним окошком-бойницей.

— И то, — оглядевшись ответил Петька. — Давай-ка вот сюда, под дубок заляжем. Округ видно будет, место караулистое.

Когда улеглись удобно между корнями большого дуба, Хлопуша вытащил из-за пазухи штоф, поглядел на свет и улыбаясь, сказал:

— Без водки беседа, что свадьба без музыки. Выпьем, провора…

Он первый приложился к горлышку, отпил почти половину и передал штоф Толоконникову. Тот сделал несколько больших глотков, поперхнулся и, вытащив сухарь, начал торопливо закусывать. Хрустя чесноком, Хлопуша сказал строго:　

— Плохо пьешь, провора! Что девка! Наш батюшка-царь таких слуг не любит.

Петька посмотрел на него виновато, отбросил в кусты недоеденный сухарь и подполз ближе:

— Слышь, Хлопуша, давно я у тебя что-то спросить хочу. Да боюсь…

— А ты не робь, провора, — улыбнулся важно в бороду Хлопуша. — Я ведь ничего, не сердитый, коли не пьян.

Поглаживая смущенно ствол ружья, и смотря воровато в сторону, в кусты, Петька сказал:

— Ответь ты мне, для ради бога, мучаюсь я очень: правда ль тот, от кого послан ты, — царь Петр Федорович, иль названец он только, казак донской Пугачев?..

Глаза Хлопуши сразу потемнели, словно глубже в глазницы ушли. На скулах, под тугой кожей, задергались желвачки.

— Торопыга ты, — глухо сказал Хлопуша, — больно скоро знать все хошь. Гляди, голову не сломи. — И уже совсем просто и спокойно спросил:

— Почему мнение такое имеешь, дурень?

— Да как же, — заторопился, будто покатился неудержимо под гору Петька, — ведь и до него были названцы: — Кремнев, да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот-то пятый уж, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету…

— Откуда знаешь про тех четверых? — спросил подозрительно Хлопуша. А помолчав, добавил, словно через силу: — И про Пугачева отколь слышал?

— Да хоть и на краю света живем, — вскинул обиженно голову Петька, — а проходят люди мимо, бродяжки, от господ утеклецы[34]), рассказывают…

— Про тех четырех говорили, правда. А про Пугачева не слышал, — с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, словно почувствовав, что Петька ему не верит, расхохотался вдруг:

— Дурак ты, провора! Государь он, иль не государь, тебе печаль какая? Быть бы нам всем в добре. До, него, народ брел розно, а он в артель всех сбил. А артелью, сам знаешь, города берут. Да только што… Чучела ведь он! На безлюдье то и Фома за дворянина сойдет…

— Чучела? — испуганным шопотом выдохнул Петька. — Кто чучела?

— А мы о ком говорили-то? — злобно спросил Хлопуша. — Он начал, и за то спасибо. А кончать не ему. Без него свою стежку найдем, указчиком не ему быть. А ты, провора, — поднялся и встал растопырившись над Петькой Хлопуша, — вижу я человек неплохой, сметливый, да проворный. Вот только дотошен[35]) ты больно, не в меру. Все тебе знать надо, как и што, не плоше исправника. Аль тебе платят за это, чтоб ты вызнавал все? А? — Хлопуша махнул рукой, рассмеялся загадочно и отошел к дубу. Петька замер испуганно, высоко подняв ноги в коленях и опустив голову, так что шапка чуть не валилась на землю. Последние слова Хлопуши перепугали его. Мелькнула мысль: «Неужто догадался?»

Запел вдруг тихо, мягким баском Хлопуша:

Хлопуша открыл рот, чтоб набрать воздуху, да так и замер. Где-то близко, звонкий трескучий тенорок подхватил:　

— Кто? — шопотом спросил Хлспуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.　

— Свои, — безучастно ответил Петька. — С завода. Жженый твой!　

А тенорок, приближаясь, пел:

Хлопуша, отвернувшись в сторону, обратную той, откуда доносилось пение, торопливо завязал нос платком…

Из кустов на полянку, к самому дубу, вышли двое, — молодой парень, светловолосый, кудрявый, с огромными синими глазами, и плюгавый человечек, хромой, косолапый и косой, — оба сразу.

Мир беседе! — крикнул кудрявый, и по его трескучему, сухому тенорочку можно было догадаться, что именно он то и пел в кустах.

— Здравствуй! — ответил Хлопуша.

Парень, прищурившись, уставился на него. Под взглядом этих синих, как небесные брызги, и дерзких глаз, Хлопуша почувствовал себя неловко, нехорошо, словно его вывернули наизнанку, заглянули на самое дно души.

— Ты чего ж, дядек, нос-то завязал? Аль потерять боишься? — сказал насмешливо кудрявый. Это было так неожиданно, что Хлопуша не нашелся что ответить. Да и не успел бы. Парень повернулся и пошел к Жженому.

Хлопуша разозлился, подошел к кудрявому и сказал грубо:

— Язык-то чесать нечего. О деле говорить надо!

— А ты кто ж таков, дядек, будешь? — посмотрел на него через плечо парень.

Хлопуша выдержал его взгляд. Они сцепились зрачками, меряясь силами. И звериным своим чутьем Хлопуша почуял в этом большеглазом, кудрявом, с красивым девичьим лицом парне силу крепкую, равную своей, силе царского каторжника, три раза бегавшего из Сибири, испытавшего пытку и дважды приговоренного к смерти. А когда они оба одновременно отвели в сторону глаза, Хлопуша сказал дружелюбно: