Реальность била в глаза вопиющей серостью и обыденностью: никаких графьев!
Здесь ничего похожего на классовую борьбу не было – только убогие, жалкие деревушки с низенькими домами-полуземлянками, да полуодетыми оборванными сопливыми детьми, чёрными от солнца и пыли, выбегавшими при виде их с протянутой рукой за подаянием. И, конечно, озлобленно-подозрительными крестьянами-взрослыми, косившимися на них, и, – она была уверена – плевавшими им вслед.
Общаться, и сеять «разумное, доброе, вечное» среди местного пролетариата почему-то не очень хотелось. Вряд ли кто-нибудь из них оценил бы её гуманистские порывы.
Наверное, классовая борьба и ненависть между социальными слоями имела более глубокие корни, чем представлял себе давешний мужичок в кепке и на броневике.
Никакое взаимопонимание и доверие между ними невозможно.
Во-всяком случае, она, как представительница дворянства не могла не почувствовать вполне недвусмысленного к себе отношения. Поэтому идиллически-восторженное отношение к простым труженикам, живущим на лоне природы, и добывающим пропитание в поте лица своего, как-то довольно быстро прошло у неё. И хотелось общаться только с представителями своего круга, своих интересов. Вот такой получился классовый шовинизм. Да и то сказать – она же не идейная, и не революционерка…
Так они и ехали, в основном – от трактира к трактиру, стараясь даже о дороге расспрашивать как можно реже: благо, Пьер отлично ориентировался.
Всё же в Реймс им заехать пришлось.
В сёлах и деревнях, даже больших, просто не продавалось тех предметов и товаров, которые им были нужны для даже минимальных удобств в дальней дороге…
В городе они пробыли два дня. Вернее, переночевали две ночи, посвятив день между ними целиком покупкам. На местных рынках и улицах ремесленников они подкупили кое-что из одежды, постельного белья, оружия, посуды, и прочих мелочей, без которых ну никак нельзя было обойтись.
Придя в гостиницу, половину последнего вечера разбирали купленное, планировали, и укладывались, а рано на рассвете уже выезжали из ворот города, торопясь снова вернуться к просёлкам и тропинкам.
Катарина так нервничала, оказавшись впервые в столь плотной и пёстрой толпе, да и из-за покупок вначале переживала, что совсем не обращала внимания даже на местные достопримечательности: они не cходили даже в местный собор, где, согласно традиции, короновались все Французские короли. Ну, короновались, и короновались – Бог с ними!..
На громаду готической постройки она посмотрела издали, озабоченная насущными проблемами и заботами.
Быстро выяснилось, что нервничала она зря: женщину в ней никто не вычислил, пристально или подозрительно их команду никто не разглядывал, а торговаться она научилась ещё семь веков вперёд.
К вечеру она настолько расхрабрилась, что они поели местных деликатесов, готовившихся в жаровнях и пекарнях тут же, на рынке и улицах, и остались вполне довольны – вкус отменный, а стоило всё буквально гроши.
Выбравшись из Реймса, вновь вернулись к сельским дорогам, придерживаясь не конкретного маршрута, а общего направления: теперь ехали не на северо-восток, куда забрались, чтоб сбить со следа возможную погоню, а на юго-восток, к границе со Швейцарией – куда, собственно, им и нужно было с самого начала.
Обязанности неизменного проводника всё так же исполнял Пьер, знавший эту часть страны неплохо, и пока никаких неприятностей (тьфу-тьфу!) с ними не случилось. Во-всяком случае ничьего пристального внимания они, вроде, не привлекали, никто не пытался следовать за ними, или навязываться в попутчики. А единственные люди, которые хронически вызывали подозрение у Катарины – монахи – здесь в глубинке не попадались.
Местность продолжала оставаться весьма живописной (Для художников! – Катарине вся эта сельская идиллия уже порядком поднадоела…) – убранные, или убираемые поля, с разбросанными тут и там сборщиками, сборщицами, жнецами и косарями. Желтеющие под знойным солнцем виноградники. Скот, пасущийся на лугах, тенистые леса, куда она каждый раз въезжала не без трепета, в опасении разбойничьего нападения (хотя её тревоги ни разу не оправдались), речушки с переброшенными над ними буквально в локте над водой деревянными мостиками. Крохотные делянки огородов с репой, свёклой и капустой…
Если говорить честно, она если теперь и смотрела на что-то, то только – не едет ли кто за ними, и не пялится ли кто-то слишком пристально, и не сильно ли вспотели кони.
Передвигались они уже гораздо медленней и спокойней, и не загоняли бедных животных до пены, как в первые два дня. Всего за день проезжали не больше восьми-девяти лье, и то, большую часть пути старались одолеть до обеда, по холодку, а после обеда ехали иногда не больше двух-трёх часов. Затем в очередном трактире ночевали.
Но однажды в окрестностях Нанси остановились вёс же в одной из деревенек на два дня.
Произошло это потому, что лицо местного кузнеца показалось Катарине достаточно сообразительным, а мускулы – внушающими уважение, и она решила, наконец, проявить заботу о своём личном вооружении.
Поэтому буквально оба дня, с рассвета и до заката, она провела в кузнице, отправив подальше других клиентов, и щедро заплатив, но упорно добиваясь того, что считала нужным. Она сама всё объясняла, показывала и заставляла переделывать так, чтобы всё в её новом мече было сделано если не классически, то хотя бы максимально похоже, и на совесть.
Несмотря на удивление, ворчание и недопонимание вначале, ко второму вечеру кузнец сделал всё, как она хотела, многократно складывая, раскаляя, и сковывая вновь в монолит, брусок соответствующего размера, так, чтобы слои были параллельны, и шли как можно чаще. Он, даже, вроде, проникся к ней (в смысле, к нему – виконту де… – она уж забыла, каким очередным именем назвалась) уважением: хотя бы за глубокие познания в металлургии. А длинная рукоять, если и удивила его, то не сильно – двуручные мечи были тоже в ходу.
Усилия оказались вполне вознаграждены: в лучах заходящего солнца она с удовольствием рассматривала и пробовала кондиции меча, который заказала. Он был несколько короче, чем те, что применяли кадровые военные и дворяне, совершенно другого профиля, слегка изогнут, с длинной мощной толстой рукоятью, и прекрасным балансом.
Оставив кузнеца доделывать новую ручку на рукоять и ещё кое-что заказав из металла, она с чистой совестью отправилась спать, даже не оставшись поболтать после ужина – уж больно намаялась в жаркой кузне. Спала она в ту ночь как бревно – не проснулась даже, когда в комнату потихоньку вошла и прилегла на свою кровать Мария. Уже одно это говорило о том, что она как-то уж слишком успокоилась… Или сказалось очередное мытьё головы.
Утром они позавтракали, и Катарина вновь вернулась в кузницу. Меч был готов, рукоять в порядке. Но носить его так, как положено носить такие мечи – за спиной – она всё равно не могла: такой традиции здесь не существовало. А привлекать к себе дополнительное внимание она не хотела. Поэтому она просто вместо старых ножен повесила новые – уже с новым лёгким мечом. Старый отправился в багаж – может, ещё пригодится.
Всё равно пришлось ждать ещё часа три, чтобы были готовы остальные заказанные Катариной изделия. А пока они проводили время за кружками традиционного лёгкого вина в трактире, кузнец работал, не покладая рук.
Забирая заказ, Катарина щедро расплатилась, пояснив, что деньги сверх потребованных за работу – как бы «компенсация» за тех клиентов, которых она разогнала – с крестьянами она теперь не церемонилась, и угрызений совести по поводу ущемления их прав не испытывала.
Перед отъездом из кузницы она тщательно уничтожила все чертежи, которые сделала на пыльном полу и закопчённых поверхностях стен и других мест, и, очень серьёзно глядя в несколько удивлённые умные глаза, посоветовала ради собственной безопасности его и его семьи, забыть о нём (в смысле, виконте), и его заказе, так как расспрашивать о них могут только враги, не щадящие его (виконта!) друзей.