Лицо, даже с нанесёнными усами, тоже не подкачало. Правильные, приятные черты. Высокий лоб, тонкий нос, чувственные полноватые губы… Вот только подбородок маловат. Ерунда, можно подправить нарисованной бородкой. Потом когда-нибудь.

Лицо-то лицом, но вот повернувшись от зеркала, она поняла, что совершенно его не запомнила. Разве что горящие лихорадочным возбуждением огромные ярко-зелёные глаза под чёрными, как смоль, изящно изогнутыми бровями. (А вот их – лучше прикрывать! Хотя бы шляпой.)

Ладно, ещё будет время изучить себя, любимую, более внимательно.

Скатав поплотнее форменный военный камзол, она затолкала его, сапоги и шлем в мешок. Портупею и меч снова нацепила на себя. Дворяне и знать, как она заметила, без оружия не ходят и не ездят.

Резко открыв дверь, она нос к носу столкнулась с молодой красивой блондинкой.

Та стояла прямо перед ней, сцепив побелевшие руки на маленькой, тощей груди. Глаза её горели ещё посильней, чем у Катарины, нервная дрожь пробегала по всему телу. И вообще, нездоровое, злобное напряжение, некая экзальтация девушки ощущалось почти физически.

После секундного колебания, она вдруг сощурилась, и кинулась к Катарине, схватив её своими маленькими цепкими руками за плечи. Из одежды на ней была лишь тонкая батистовая ночная рубашка, поэтому выглядела девушка хрупкой и нескладной. Ростом она не достигала Катарине и до плеча, поэтому ей пришлось сильно задирать голову. Она заговорила. Вернее, закричала.

Брызги слюны разлетались из её кривящегося рта во все стороны:

– Прости, прости меня, ради Бога! Катарина! Выслушай, умоляю! – она задохнулась, – Я подслушивала! Я знаю – ты уезжаешь! – она судорожно сглотнула, задрожала.

– О, я чувствую, я чувствую – мы не увидимся больше никогда! Я была так несчастна, так одинока! Я – идиотка! Ну пожалуйста, прости! Пожалей меня! Скажи, что прощаешь!..

Я… Я не хотела! Всё вышло случайно! Ну скажи – скажи же, что прощаешь меня!..

Она настойчиво и сильно трясла Катарину за предплечья, глаза разгорались всё ярче. Она что-то ещё несвязно выкрикивала, но смысл был тот же – простить её.

Внимательно вглядевшись, Катарина заметила пену, которая начала скапливаться в уголках рта девушки. Потные горячие руки и озноб сказали ей остальное о её болезни. Она огляделась – ничего подходящего в коридоре не было.

То, что перед ней Вероника де Пуассон, сестра её ныне покойного мужа, она поняла практически мгновенно. То, что та, похоже, виновата в чём-то плохом, додуматься тоже было нетрудно. И то, что сейчас с ней случится припадок, она тоже знала – по достаточно богатому опыту обращения с эпилептиками.

Предотвратить то, что сейчас случится – невозможно.

Звать на помощь? Это значит – привлекать к сугубо семейным делам посторонних, и терять напрасно время: местные врачи тоже ничем не помогут – нет лекарств. Ничего, она справится и сама!

Схватив Веронику, которая уже сотрясалась всем телом, в охапку, она затащила её назад, в комнату где переодевалась, положила прямо на толстый ковёр на бок, и быстро схватив с трюмо костяной гребень, засунула между зубов несчастной, придерживая одной рукой его, а другой – сотрясающееся тело, не давая ему завалиться на спину.

Судороги, бившие тело девушки, вначале усилились, но вскоре ослабели и прошли.

Вытаращенные остекленевшие глаза закрылись, дыхание выровнялось. Вынув гребень изо рта и утерев пену, она бросила гребень тут же на полу, и, убедившись, что лежащая на боку без сознания женщина не задохнётся, Катарина быстро выбежала из комнаты.

Постучав, она снова вбежала в комнату матери. Та была с Эделиной – крупной неповоротливой женщиной с простым деревенским лицом. Катарина промолчала, сделав матери знак бровями. Объяснить дважды не пришлось – мать поняла сразу:

– Эделина, оставь нас. Придёшь позже – когда я освобожусь.

Когда дверь закрылась за удивлённо посмотревшей на Катарину в мужском обличьи женщиной, она, подойдя вплотную к постели, вполголоса сказала:

– Мама, там с Вероникой опять припадок. Он закончился, и я оставила её на полу в моей комнате.

Старая графиня, ничем не выдавая своих эмоций, спокойно сказала:

– Да, я слышала. Ни о чём не беспокойся, быстрее уезжай. Я распоряжусь, чтоб о ней позаботились.

– Хорошо! – уже повернувшись, и сделав шаг к двери, она всё же решилась – развернулась опять к матери и спросила всё так же вполголоса:

– За что она просила у меня прощения?

Впервые она увидела, что графиня чем-то смущена. Она явно колебалась, думая, что ответить. Но глаз, однако, пожилая женщина не опустила и не отвела. Наконец она, словно преодолев колебания, понимая, кто сейчас перед ней, произнесла:

– Это она донесла на тебя. Только представила всё дело так, словно покушение планировалось не на его высокопреосвященство, а на короля. А позже, под угрозой пыток ты – ну, то есть ты та (она кивнула головой назад) – призналась сама.

– И после этого вы… живёте с ней под одной крышей?!

Графиня вздохнула, печально покачав красивой головой:

– Она больна. У неё не осталось родных и близких. У неё не осталось дома – вспомни, он конфискован. – посмотрев на Катарину чуть наклонив голову, и уже с хитрецой, она продолжила, – Кроме того, пока она здесь, я могу её хоть как-то контролировать. И вовремя нейтрализовать все глупенькие или коварненькие подлые мыслишки, которые приходят в её маленькую головку. Надеюсь, теперь от неё вреда будет… немного.

Не беспокойся, я позабочусь о ней. Ты же – позаботься о… себе. Прощай.

– Прощайте! – она кивнула, – Ещё раз – спасибо! Я – позабочусь!

Не желая, чтобы эта многострадальная, но такая терпимая и терпеливая благородная и умная женщина прочла всю ту бурю эмоций, что разразилась сейчас в её такой обычно прагматичной душе, и ярко читавшейся сейчас на лице, она, круто повернулась, кинулась к двери, и, захлопнув её и подхватив с пола свой мешок, понеслась вниз – вниз, к лошадям, к Пьеру, к Марии, к свободе.

Никогда, никогда не вернётся она сюда – в этот странный дом с его фамильными тайнами, страшными болезнями, кодексом чести и загадочными способностями родовитых хозяев, благородством и предательством! Это – прошлое.

Но – не её прошлое!

А она, как сказала мать, да и как подсказывает её сердце – должна строить своё будущее. Искать свою судьбу, свой дом и своего… Да, наверное, мужа!

Она, конечно, не будет мстить золовке – это мелко и глупо. Ну, а что касается его высокопреосвященства – она совсем не уверена…

Время покажет. Должен же кто-то ответить за смерть мужчины, с которым она прожила четырнадцать беззаботных лет, за муки её больной матери, за суд, тюрьму, и несложившуюся судьбу Беллы!

Уезжая, она не оглядывалась.

14

Естественно, как она ни старалась, многие её вопросы не могли не показаться Пьеру странными. Настоящая Катарина их вряд ли когда задала бы. Но нужно отдать ему должное: не проявляя никак своего удивления, он невозмутимо отвечал на все. Да и она всё-таки старалась как могла, не переигрывать, и держаться легенды, которую дала старая графиня.

Ну, память отшибло! Ну, от волнений! (А кто бы в такой ситуации не волновался?!) Бывает, ничего страшного! От таких потрясений не то, что память может сдать – а у иных и рассудок. Хотя, с последним, вроде, (опять – тьфу-тьфу) – порядок.

На сборы, прощание и сцену с Вероникой ушло, кажется, больше часа – такой роскоши она не должна была себе позволять. Однако им повезло – погони пока не было. Поэтому дав опять указания Марии, как обращаться с Пуленом, и приказав тому ещё раз повиноваться Марии во всём, они, разделившись, спокойно покинули Париж через разные ворота.

Никто им не препятствовал, и интереса они ни у кого не вызвали. На экзотику Парижа она теперь глядела вполглаза, да и то – с той точки зрения, нет ли ищущих её стражников…

Лошади из конюшни графини, конечно, оказались гораздо лучше армейских.