А при дворе — праздник за праздником, маскарад за маскарадом. Юный Пётр отыскал книгу об охоте сокольей[23], писанную прадедом его, Алексеем Михайловичем. Тот жить не мог без соколов своих. Жену вторую, молодую Наталью Кирилловну Нарышкиных, брал не по обычаю с собою на охоту, чтобы глядела, любовалась бы, как разъезжает верхом старый муж, ещё, мол, хоть куда!.. Но сокольей охоты давно уж не было в заводе. И завести было непросто. А молодой император во что бы то ни стало желал ездить на охоту. Угодили ему гончими да борзыми.

И тут пошло-покатилось. Что ни утро — трубят в рога, собак ведут.

А просторы подмосковные хороши. Это не северные болота, нет! Здесь весной — кружевная зелень, летом — приятная прохлада, зимой — гладь бескрайняя — скачи что есть мочи!

Раскидывали, ставили роскошные палатки — на отдых — пили, ели.

Андрей Иванович в подобных увеселениях не участвовал. Нет уж, на что ему это безмозглое буйство? Он лучше спрячется за пёстрою ширмой, над которой прыгают эти куколки, мнящие себя Бог весть какими важными, а он спрячется и подёргает за ниточки, как ловкий кукольник. В детстве он видывал такие кукольные представления, когда над ширмой кривлялся мошенник Кашперле в красном колпачке с бубенчиками, здесь такую куклу «Петрушкой» зовут... Петрушка... юный император...

Но последствия этого Остерманова дёрганья за ниточки начали скоро проявляться. Несколько раз ездил он к самому Алексею Григорьевичу Долгорукову, изъявил почтение. Долгоруковы теперь у самого трона стояли, совсем как прежде — Меншиков. Но, быть может, положение их было прочнее и опасаться их следовало поболее? Ведь за Александром Даниловичем никто не стоял, кроме него самого с его энергией и честолюбием. Зарвался он, вот и сорвался. А Долгоруковы были старый русский род, много их было. Вот и в Верховном тайном совете уже имелось не то пятеро, не то шестеро Долгоруковых... Впрочем, а что он такое — Верховный тайный совет? Поди разбери, кто правит доподлинно? А чего разбирать! Правит молодой Ваня, Иван Долгоруков, ему — всё! Уж его по всей Москве «гостем досадным и страшным»[24] кличут...

Но Андрей Иванович явился тихо-смирно к Долгорукову на поклон. Побеседовали тишком, выпили по рюмке, закусили...

И — совсем немного времени миновало, а цесаревне через Маврушку Шепелеву попала новёшенькая фарфоровая табакерка. Лизета не столько до табаку, сколько до табакерок охотница была. Сорок тысяч рублей в год она получала от имений своих, да из казны государственной отпускалось ей. Но такая транжирка! Всё-то у неё нехватки! На одни платья да табакерки сколько изводила! А неряха! Девки-прислуга теснятся в коморке вонючей, спальня днями не метена, а она и не прикажет ничего. Ей лишь бы одеколоном обтереться, нафуфыриться и — хвост кверху! Андрей Иванович с ужасом о её таком неряшестве слушал. Да у него дома!.. Но кто бы ей стал указывать? Ей только потакали.

И вот, стало быть, новёшенькая табакерка. И на крышке — нежными красками — портрет.

Маврушка не замедлила табакерочку представить цесаревне. Лизета загорелась:

   — Откуда? Где достала?

   — Алексей Григорьевич подарить изволил.

   — Долгоруков-старший! Тебе? Зачем? Гляди, Маврушка! У него губа не дура, а жена стара да хвора... — Мысли цесаревны заработали в самом привычном, любимом направлении. — Дай-ка гляну!

И воззрилась на портрет.

В светлом нежном сиянии улыбался прекрасный принц, и наряженный по самой последней моде — алый кафтан с пуговками золотыми...

   — Маврушка, кто? — выдохнула.

Но и Мавра не знала. И цесаревна тотчас велела ей всё о красавце вызнать.

Вызнать оказалось проще пареной репы. И уже на следующий день Маврушка рапортовала, что писаный красавец с табакерки — известный щёголь и незаконный сын Августа Польского Мориц Саксонский. И толкуют, ладится в Москву, к государю.

   — Это любопытно. Зачем же?

   — Они претензии имеют на герцогство Курляндское...

   — Погоди! Это какое же герцогство Курляндское? Анны Иоанновны, кузины, владение по супругу?

   — Оно!

   — И что же?

   — Ладится в Москву.

   — А это мысль, Маврушка! Он женат?

   — Сказывали, нет.

   — Это мысль! Герцогство Курляндское — в приданое за мной! Кузине безобразной — по носу щелчок!

   — И Париж-парадиз — наш! — подхватила Маврушка. — Сказывали ещё, на весь Париж он красавец! Фурор!

Лизета облизнулась. Ребяческие ласки юного Петра уже ей поднадоели порядком. Такого красавца — да в мужья! И Париж!.. А каков красавец! Бишоф-покойник таким не был...

Князь Алексей Григорьевич расплачивался с Маврой.

   — И вы знайте, я — для Их высочества, к Их выгоде. Ежели бы против Их выгоды, я бы — никогда, ни за что! Ведайте!

Он отсчитал ей червонцы.

   — Ведаю, вострушка, ведаю, ты слуга верная, друг нелицемерный. Мне бы такого дружка! — потянулся ущипнуть её за щёчку, но она увернулась.

   — Нет уж, простите душевно, Алексей Григорьевич, никак нельзя!

   — Нельзя? А когда же будет можно?

— Где мне, простой душе, узнать!

   — А вот когда новая-то Катерина Алексеевна, дочка моя, — понизил голос, — когда она — об руку с императором! Тогда что ответишь?

   — Тогда, Алексей Григорьевич, пусть Ваша супруга ответствует!

И унеслась, улетела.

Но, конечно, об этом разговоре — цесаревне — молчок! Планы Долгоруковых ни для кого не были секретом, и для Елизавет Петровны не были секретом, но именно сейчас не стоило о них напоминать. Цесаревна упряма. Поди напомни ей, что другую ладят на трон! Что вздумает Лизета? Нет уж, от греха подалее.

Кофейничали в малой гостиной, обитой голубыми — в мелкий цветочек — штофными обоями. Кофейник и две фарфоровые чашки, серебряная сахарница и серебряный же сливочник с крышкой в виде кораблика расставлены были на лаковом китайском подносе, а поднос — на тонконогом стольце. И стульчики были тонконогие, и будто под стать им обеим, худеньким девушкам в светлых платьях, головки — в лёгких причёсках воздушных.

Девушки глядели друг на дружку. Было в них даже нечто сходное — густые тёмные брови, большие тёмные глаза. Но одна гляделась ярче и даже казалась крепким цветком южным, восточным, неведомыми путями занесённым в эти северные края. Девушка эта была грузинская царевна Дарья. А напротив неё поместилась её — с детства, такого недавнего, — товарка — цесаревна Наталья Алексеевна, сестра старшая и единственная юного императора.

В этом доме Наташа любила бывать. Иные намекали ей на то, что дети грузинского царевича попали в друзья к ней и её брату с нелёгкой руки Меншикова. Однако Наталья решила по-своему. Чего хотел Ментиков — на том уж давно — крест!

А вот Дашенька постепенно сделалась лучшею её подругой. С многочисленными сестрицами Ивана Долгорукова Наташа так и не смогла сойтись, сдружиться. Слишком были легкомысленные, болтливые. Жаловала одну лишь Катеньку. Но разве с великолепной Катенькой возможно было дружиться? Нет, Катенька — это цветок, изумительный цветок...

Наташа сама не заметила, что говорит вслух. А Дашенька уже договаривала:

   — Но не живой цветок ароматный, над которым пчёлки вьются, а холодный, алмазный, и с бриллиантиком посерёдке...

Наташа засмеялась. Она смеялась тихо, глаза её по-прежнему не смеялись. Кажется, эти глаза никогда не смеялись.

   — Уж ты сказала, Дашенька! С бриллиантиком посерёдке!