Гром победы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Приказано было царём вести исчисление лет не по-прежнему, от сотворения Господом мира сего, но по-новому, от Рождества Христова, как в странах латинских ведётся. И генваря 30 года, или, вернее, «лета», как писалось, 1722 старая столица Москва тешена была праздничным необычайным зрелищем.

Накануне, с вечера ещё, потянулись к селу Всесвятскому многие сани, высокие особы съезжались. Однако подлинная суматоха лишь наутро сделалась, после утреннего кушанья, или, как повелось говорить со слов самого государя, после фриштыка. Снаряжались диковинные экипажи, прислуга как угорелая носилась взад и вперёд с ворохами цветного платья. Двери хлопали, и сквозняки холодные зимние будто силились на воздух взвить большой деревянный дом со всеми его низкими потолками и тесными покойниками...

Наконец всё было слажено, готово. Расселись. Тронулся с места поезд чудной, необычайный. Уже на подъезде к Москве слобожане повысыпали на дорогу. По обеим сторонам санного пути толпились люди: мужчины сдвигали от глаз шапки меховые, тёрлись друг о дружку тулупами овчинными, тёплые ковровые платки женщин пестро расцвечивали толпу — цветные среди тёмной верхней одежды и белого снега. Не сидели по домам и в самом городе. Долгое выдалось погляденье — до позднего вечера. И длилось, длилось — среди горения-свечения смоляных факелов и треска-блеска потешных огней...

Сначала всё для глядевших сливалось воедино, двигалось пестроцветным пятном, скрипели полозья, топотали копыта, цветные перья огромных неведомых птиц развевались пышно над головами конскими. Лошади, цугом впряжённые, тянули на полозьях сани диковинные — корабли, ладьи, раковины большие. Гремели бубны и трубы — старинные русские музыкальные инструменты. Диковинные шапки на головах седоков изображали короны, тюрбаны, колпаки с колокольцами звенящими. Распускался порывным ветром государский штандарт — орёл двуглавый коронованный. Раковина укреплена была на колёсах, и в ней человек стоял с трезубцем в правой руке. Гадали — из чего та раковина слажена. Отыскалось среди поглядельщиков несколько важных знатоков — поясняли, что человек с трезубцем покорение морей означает. Ведь ещё при отце нынешнего государя, при царе Алексее Михайловиче, всего-то один корабль был на всё царство, и тот пожёг бунтовщик Стенька Разин, ныне же — флот и выход на море северное. К тому и фигура с трезубцем — покорение морей...

В пестроцветном пятне маскарадного поезда уже стали различать склад и лад, и кто во что наряжен, и кто есть кто...

Впереди всех — шутовской маршал с булавой, и вкруг него — конные хари — потешные маски. Следом — большие сани, и — узнали! — ропотом прошло: «Бутурлин... Бутурлин...» Глава государской обычной потехи — «всепьянейшего собора» — важно восседал на возвышении наподобие трона, крытом бархатом, одет он был верховным попом латинским — папою: долгая алая бархатная мантия горностаевым мехом подбита. У подножья тронного возвышения, на бочке, уселась харя с кубком золотым в одной руке и кувшином вина — в другой, на башке — шапка овчинная, будто кудри крутые спластались, а поверх — венок из листьев зелёных, бархатных и золочёных. На всепьянейших соборах — государской потехе — Бутурлин именовался князь-папою, и ныне следовала за ним верхами свита — всадники в плащах красных и высоких шапках — кардиналы. За верховой свитой Бутурлина ехали малые сани, везомые на потеху народу четвёркой пёстрых свиней. То был выезд царского шута, смешившего всех лоскутным костюмом и перезвоном колокольцев на колпаке, да и гримасами причудными. За шутом следовала та самая раковина с фигурой покорителя морей, но не ведали в толпе, что латинский древний бог Нептун явлен этою фигурой. Долгая седая борода спадала ниже колен, золотился трезубец. Глядельщики вскрикивали изумлённо, видя перед этой фигурой с трезубцем сидящими ещё двоих морских сказочных чудищ, бородатых, с большими хвостами рыбьими; чудища трубили в рога.

Ещё помнились царские парадные выезды при Алексее Михайловиче да при дедушке государя нынешнего, при Михаиле Фёдоровиче, когда закрытые колымаги царицы, дочерей-царевен и ближних боярынь сопровождала конная свита — девицы на конях. Уж и матушка нынешнего государя Петра Алексеевича, Наталья Кирилловна Нарышкиных, езживала по Москве в карете с открытыми окошками. Но чтобы знатные особы, боярыни, рядились всем напоказ в шутейное платье, чтобы сама государыня царица всем напоказ выезжала принародно — такое лишь при Петре Алексеевиче завелось. И государевы подданные постарше толковали, что-де это дурно, а те, что помоложе, принимали эти нововведения и стремились подражать. Прежде любление было делом потайным и почиталось постыдным и сугубо плотским. Ныне же нравы смягчились, явились дамы и кавалеры, знатные особы открыли для себя удовольствие любовных бесед и обмена письмами нежными, и говорения нежных словес — кумплиментов... Оттого и сейчас толпа москвичей хоть и дивилась при виде ряженых дам, но в полное изумление повергнута всё же не была. Следом за Нептуном и морскими чудищами двигались сани, сделанные наподобие красивой ладьи. Сказывалось, будто в латинских тёплых странах город есть на море, и в нём — речки малые вместо улиц, и по тем речкам таковые ладьи ходят. В этой ладье сидела наименованная «князь-игуменьей» знатная дама, госпожа Стрешнева. Облачена она была в костюм настоятельницы монастыря латинского — аббатисы, и в подобные же костюмы облачённые придворные дамы окружали её, будто монахини.

А следом за санями «князь-игуменьи» Стрешневой двигалась на полозьях большая парусная лодка, на корме коей поставлена была деревянная золочёная фигура — Фортуна, олицетворение судьбы счастливой. На носу лодки литаврщик гремел без устали в литавры и два трубача трубили.

— Меншиков!.. Князь Меншиков!.. — разносилось в толпе. Народ возгласами приветствовал государева любимца...

Этот человек уж конечно обретался под особливым покровом Фортуны — счастливой судьбы. Не старый ещё, он воспринимался как живой знак, символ манящих возможностей необычайного возвышения. И возвышения не вследствие родовитости, знатности, родства богатого и влиятельного, но вследствие — так казалось — одной лишь своей энергии, острого ума, силы воли... И всё это по заслугам было оценено государем, и за это был возвышен государскими повелениями. И стало быть... любой мог дерзать... О Меншикове гудели-жужжали байки-сплётки, рассказы всевозможные, где истина причудливо сплеталась со всеми разновидностями лжи. Говаривали — пирогами на базаре торговал, мальчиком при пирожнике служил, говаривали — государь его то «сердцем своим» величает, а то о спину любимца трость обламывает. Говорили о храбрости, наглости, щедрости Меншикова... Много чего говорили... И те, кто помоложе, сильные и уверенные в себе, влеклись дерзать... То было время словно бы оснастки корабля — нового Российского государства. И покамест ещё снастился под ветрами сквозными корабль-держава, можно было вскарабкаться, взобраться, взлететь либо попросту всползти вверх. А после уж всё установится, корабль пойдёт по морям, и уж не будет возможностей взлёта диковинного. И государя такого, как Пётр Алексеевич, не будет более никогда...

Князь Меншиков и его свита наряжены были также настоятелями латинских монастырей и монахами — в потеху. Меншиков поместился у кормы, остальные — по двое-трое — на скамьях. За князем следовала ладья княгини. Дарья Михайловна, рождённая, или, как по-русски говаривалось, «сама по себе», Арсеньева, уже относилась к новому поколению российских женщин; ещё в девицах она была, когда сам царь напоминал её отцу, чтобы дочери «учились непрестанно русскому и немецкому ученью». Кто бы прежде думал, что подмастерье пирожный возьмёт за себя знатную дочь Арсеньеву! Но нет, уж не подмастерье, не базарный лоточник — светлейший князь, государев любимец. И по нему, по государеву любимцу, и супруга Дарья Михайловна — светлейшая княгиня. А государь Пётр Алексеевич хвалит бойкость и энергию, любит в других умное умение воспринять всё новое — от корабельной голландской оснастки до танцеванья немецкого. Оттого и в милости у государя супруги Меншиковы, а с ними и сестрица Дарьи Михайловны, Варвара Михайловна Арсеньева, горбатая и пребезобразная собою, но острая умом и видная бойкостью, отчего сам государь зовёт её «бой-девкою». Вот и сейчас Варвара Михайловна Арсеньева — рядом со своей сестрою — в ладье на полозьях. В тех же санях и ещё несколько дам. У всех головы искусно убраны сделанными из шёлка и бархата цветами, поверх коих — кружевные накидки.