Герцог уловил имя Остермана, поднял бокал и сказал тост за здоровье Андрея Ивановича...

Желанное кружительное забвение охватывало, почти непонятные объяснения обнадёживали. Герцог двумя согнутыми пальцами правой руки подтолкнул к Бассевицу табакерку..,

   — Ты открой, понюхай... Чем это пахнет... так... хороший странный аромат...

Бассевиц понюхал...

   — Это донник, ваше высочество, русская степная трава...

   — Очень хорошо!.. — выдохнул герцог...

Бассевиц щёлкнул крышкой...

Вычеканенная женская фигура повергала тёмного воина, цветочек раскрывал лепестки...

   — Как ты знаешь, Лизета?! Государь... отец высылал его? Но почему? Почему? И ты верно, верно знаешь о том, что государь передумал? Ты верно знаешь? Скажи мне, всё скажи!..

Лизету даже удивило немного, что Аннушка в этот раз не плакала, не раскисала квашней, а была даже как-то почти гневна и горделива. И была — а такое Лизета ощущала редко — была в этот раз старшей. И это не мог быть доверительный, прерывистый девичий разговор с крепкими объятиями, внезапными поцелуями в щёку...

Они сидели друг против друга. Стулья с гобеленовой обивкой светло-зелёной поставлены были по обе стороны холодного камина. Анна распрямилась и глядела так решительно и — опять же — с этой странной горделивостью, будто сознавала какие-то свои права и свою какую-то власть.

Лизета рассказывала всё, что удалось узнать. Прежде при таких своих рассказах Лизета ясно ощущала своё превосходство над сестрицей, ничего вызнать не умеющей. Но сегодня Елизавет почувствовала себя младшей, которой и надлежит всё вызнавать и докладывать старшей. Подобное чувствование не было приятно. И Анна даже и не примечала, каково сейчас Лизете, занята была только собою...

Лизета рассказала честно всё. Камергер Монс интригует и настраивает посланника Кампредона, Кампредон говорит государю о намерениях французского двора, Балкша, государю давняя короткая знакомая, уверяет, что пребывание герцога при дворе в отсутствие государя погубит репутацию принцесс. Бассевиц и Андрей Иванович Остерман что-то сказали государю, сумели убедить его, и он уже не отсылает герцога...

Лизета замолчала и почувствовала, как Анна перевела дыхание.

   — Тебе это верно известно? — спросила Анна.

   — Совсем верно!

   — Ты не договорила чего-то. — Анна нахмурилась. — Договори...

   — Не знаю... — обронила Лизета...

   — Договори!.. — Нахмуренная Анна странно так походила на отца, невольно хотелось послушаться её...

   — Не знаю, надобно ли...

   — Если ты узнала, стало быть, надобно, чтобы сейчас сказала мне.

   — Я нечаянно узнала...

   — Не верю. Ты хотела узнать. В нечаянность, уж прости, не верю.

   — Быть может, и сама уже знаешь... — осторожно начала Елизавет...

   — Не знаю. Ты полагай, что нет, не знаю!.. — Никогда ещё Анна не являлась таковой...

Елизавет уже надоедала эта игра. Сказать — и с концами! Но неужто Анна знает? Совсем на Анну не похоже...

Елизавет глаза отвела.

   — Слухи есть и толки, будто источником всякого дурного отношения к голштинскому герцогу — рама государыня...

Анна спокойно кивнула, будто музыку слушала и такт головкой отмеряла.

   — Но ты, Лизета, не всё сказала, скажи до конца...

   — Ты сама знаешь, не стану я терпеть этих твоих нарочитостей. Не смей издеваться надо мною! Слышала?!

Анна подалась вперёд.

   — Лизета, я прошу тебя, — зазвенел голос, но оставался горделив. — Надобно мне, чтобы ты, ты сказала! От тебя хочу услышать... Не подслушивать девок, не от мадам д’Онуа, не от Маврушки Шепелевой!.. Ты, сестра моя, скажи мне прямо, ужели правда?..

Голос Анны умолял, но умолял горделиво, как подобает молить принцессе, и молить равную, сестру! Елизавет почувствовала вознесение на эту высоту чувств, царственных, высоких чувств... Как бывало начитаешься пиес французских Расиновых, и говорить, изъясняться хочется высокими стихами, переложить эту высоту на русский лад...

   — Правда это, страшная, унизительная для нас правда! Я поверила. Виллим Монс — государынин амант, любовник[10]!..

Анна порывисто приложила к лицу ладони. Но то уже не был жест девической, почти детской стыдливости. Теперь движение рук, дланей, было величаво, и столь же величаво отняла ладони от лица.

   — Этому нельзя верить, Елизавета. — Голос понизился. — Государь, наш отец, и... это ничтожество, поднятый из грязи... этот Монс!.. — Анна выразила голосом такую брезгливость, будто одно лишь произнесение ненавистного имени уже могло опасно грязнить...

   — Говорят, будто и мы — не дочери своего отца, будто и наша мать поднята из самой низости, из-под телеги, где лежала, пленная, с простым солдатом! Знай всё!

На этот раз Анна не вскрикнула, не прикрыла лицо руками. Глядела серьёзно.

— Этого не будет, Лизета, — заговорила размеренно. — Этому не бывать более. Клянусь тебе, государь возвратится из похода и всё будет кончено. Будет покончено со всем этим. И сейчас я желаю знать лишь одно: могу ли я полагаться на тебя? Этот наш разговор и моя клятва тебе — это не должно быть ведомо никому! Отвечай прямо: ты чувствуешь себя дочерью императора великой державы? Отвечай прямо, слышишь, мне, своей старшей сестре, отвечай!

   — Да! — Елизавет ответила с непривычной для себя серьёзностью.

   — Тогда не мысли о нечистоте. Мы обе — дочери императора, и любое сомнение в этом будет грозить гибелью дерзнувшему... И молчи, молчи...

Елизавет поднялась и держала её руки в своих, подойдя совсем близко...

Мадам д’Онуа кинулась пёстрой всполошённой птицей к своей питомице, хватала кисти рук — холодные — судорожно жала к этим сморщенным своим губам сухим...

   — Принцесса!.. Ваше высочество... Вы истинная... истинная...

Анна почувствовала капельки старческой слюнки на тыльной стороне левой своей ладони. Брезгливо отняла руки...

   — Кто ещё, кроме вас, подслушал мой разговор с сестрой, мадам? — спросила сухо и повелительно.

   — Никто... совершенно никто!..

   — То есть никто, кроме вас? — уточнила с лёгкой иронией.

   — Я... право же...

   — Вы можете не оправдываться. Ваше положение близкой к принцессе особы обязывает вас так или иначе заботиться о себе. И... почему вы стоите как истукан? Пройдёмте в спальню... Или нет, ступайте в туалетную комнату, пусть нальют свежей воды для умывания, мне надо вымыть руки...

Анна легко и с облегчением вздохнула, далее невозможно было терпеть эти капельки слюны... Остановила кинувшуюся рысью...

   — И если сделается известно, паче чаяния... Я знаю: этот разговор подслушивали вы одна. И если, паче чаяния, сделается известно, то как бы ни обернулись в дальнейшем обстоятельства, не полагайте себя в безопасности!..

Уже сидя в ночном платье у нахтиша — туалетного стольца, склонив голову и глядя на себя пытливо в зеркало створчатое, Анна обернулась, будто бы только сейчас вспомнив, к девкам, своим фрейлинам:

   — Ступайте, вы более не нужны. И пошлите мне мадам д’Онуа.

И всё было исполнено быстро и тихо. Они ушли, и мадам д’Онуа тотчас явилась...

Остановилась в дверях.

   — Подите сюда, — приказала Анна отрывисто. — Близко подите... ко мне... близко... Да ну же! — с нетерпеливостью...

Француженка ещё не подошла совсем близко, а девочка уже потянулась в нетерпении ей навстречу и — едва ли не с размаху — припала головой, лицом к старческой груди сухой...

Сердце колотилось, Анна молчала. И была благодарна старой учительнице за ответное молчание.