— Но как ты смотрела на него! Какие взгляды кидала! Он... он мог подумать... что ты... влюблена!.. Он...
— А-а! — Лизета на краткое время не одолела в себе жёсткое это озорство. — Трусиха! Испугалась! Испугалась, что сероглазенький твой в меня влюбится!..
Аннушка пыталась вывернуться из жёстких цепких сестрицыных объятий...
— Пусти! Пусти же!.. Лизетка!.. — Рванулась... Лизета ощутила вдруг силу Анны, а прежде никакой силы не было... — Оставь меня! — Гордость и гнев — Анна вырвалась...
И сама внезапно ощутила слабость младшей сестры... изумилась и растерялась... Выбежала, не оглянувшись....
С полчаса спустя Лизета явилась в её комнаты. Почти покорная, почти грустная. Они с младенчества были вместе и плохо обе переносили разлуку и размолвки...
— Аннушка, прости меня!.. — На Лизету нашла её бесшабашность, когда она всякую гордость забывала, могла просить прощения, могла на колени пасть...
Анна всегда гордилась, одолевая (легко, впрочем) этот соблазн воспользоваться сестрицыным состоянием духа и покапризничать, поломаться.
— Ах, Лизета! Я ведаю, ты ничего дурного для меня не хотела, ты просто созорничала, но сколько горя ты мне причинила...
Лизета нахмурила брови — на миг проблеснуло сходство с отцом... Заговорила очень серьёзно, и было непонятно, и вправду она серьёзна или это какая-то особенная насмешка, дурачество, выраженное преувеличенной серьёзностью...
— Я, право, для тебя... — почти робко и даже и просительно... Аннушка верила и не верила, но более — верила, и уже совсем верила... И Лизета дальше говорила и повторяла, что желала лишь одного: чтобы герцог понял Аннино неравнодушие к нему... — И вот же тебе доказательство! — скользнула ручкой в каре — четырёхугольный скошенный вырез платья, в кружева — торчком, вскинула письмецо...
И снова — сидели рядышком, и были неразлучницы, и Аннушка отказывалась, труся, а Лизета уговаривала — ведь ничего дурного, недозволенного не писано... И Аннушка согласилась... На самом деле ей сделалось радостно, это мелкое движение на пути к нему давало радостное ощущение новизны, яркости и полноты жизни...
Когда государь живал в Петербурге, молодой герцог являлся во дворец и становился, бывало, среди сановников, среди лент и пудреных — локоны — париков и поклонов. Его не звали к государю для особой аудиенции. Он возвращался домой среди туманов, пустырей, дворцов и улиц, среди проложенных каналов. Но всё равно эта была Жизнь, каким-то образом захватывающая, всё мешалось — скука, холод, сквозняки, блеск, неудобства житья, и всё какая-то сказочность и приподнятость, будто ветром резким вздымало человека, подобно как вздымает власы на голове — назад, вверх... А он был честный, прямодушный мальчик, и был так воспитан, что знал: падать, упадать вниз, в беспредельный низ, в такой беспредельный, с такой выси безмерной — страшно...
Но разве было на что жалиться? Разве государь дурно с ним обходился? Разве не дал ему конюха, кучера, повара... И пища, и питьё — «дачей» идут от дворца: мука, крупы, горох, говядина, водка, белое и красное вино. И — щедрым подарком от известного прижимистостью царя — перука, шляпа на пуху, шёлк и бархат — на новый кафтан...
От государыни следуют приглашения на увеселительные прогулки по Летнему саду, где окружают худенького мальчика позументы, серебряные пояса, парчовые жилеты, плюмажи на шляпах... Он отдавал на волю Бассевица и Берхгольца — разбираться в характерах придворных и приближённых государя и государыни. Был бы поближе Андрей Иванович... Но Андрей Иванович редко принимал участие в увеселениях царицы и её круга, он был «муж совета», его место было при государе, там и обретался...
...И даже и не письмецо — записка, «секретка», уведомляла — без подписи — принцесса Анна любит музыку...
Вознёсся на седьмое небо. Но даже и не помыслил, что она могла это писать, своею рукою... нет! Чуткость влюблённого в нём была, и по этой чуткости он — чувством — знал: писала не она.
Но если и не с её ведома, то с её согласия...
Музыка!.. То, что у него было и чего не было у других... Маленький оркестр... сам государь хвалил...
И по Фонтанке, мимо окон дворца, проплыла медленно по воде тёмной ладья с валторнистами и скрипачами — играли нежный ноктюрн.
Анна была в покоях государыни. И вдруг, почти не робея, приблизилась к окну и встала... Музыканты в ладье хорошо видны ей... Флейта забирает вверх и вверх — всё тоньше, протяжнее — у губ худенького, сероглазого... Аннушкино сердце щемит, будто бы томимое странными предчувствиями... Государыня не изволит ничего говорить, не зовёт её прочь от окошка...
И ещё несколько прогулок, когда встречаются взгляды...
И наконец Бассевиц самолично проводил его в аллею... И там стояла она... Ангел!.. Она склонила головку и ждала. При ней оставалась одна лишь её воспитательница, французская мадам...
Он встал на пристойном расстоянии и с невольными запинками говорил. Ветер холодал, облетали хрупкие золотисто-красные листы с дерев...
— Сердце, пробитое стрелою бога любви... это всегда... ибо оно... страдание... кровью тоски...
Он ещё приблизился... Она не шагнула назад... Он быстро склонился, чуть горбясь, и поцеловал краешек жёсткой (шёлк, отделанный парчой) юбки...
Тотчас распрямился и поклонился почтительно... Она — бочком — отступила к своей мадам. Личико горело румянцем...
Берхгольц записал в дневнике со слов Бассевица: «Герцог ныне счастлив свыше всякой меры...»
Государь хворал, ездил лечиться снова и снова целебными водами, скучал, оставляя государыню, слал недорогие подарки — кружевья, мяту, пукетиком, из дворцового сада в Ревеле, сама Катеринушка садила в свою тамошнюю бытность. А ныне отписывала ему о гуляньях в «царском огороде» и сожалела, что не с ним прогуливается… Была много моложе государя-супруга, но и её здоровье уже скудело, делались припадки с головными болями и обмороками, призывались лекари, пускали кровь...
Заключён был наконец-то Ништадтский мир. Началась подготовка к празднествам.
Статьи договора мирного не держались ни в какой тайне. Известно было, что Россия дала слово не мешаться в дела Шведского королевства. Когда об этом упоминали при герцоге, он досадовал почти гневливо:
— Шведские дела не имеют никакого касательства ко мне и моим делам!..
Одни верили и полагали, что он глуп или чувствует себя совершенно бессильным и потому не желает себе шведской короны, на которую мог бы претендовать по родству. Другие — более приметливые и умные — верили его словам.
После герцог искренне делился с Берхгольцем своими опасениями — Дания недвусмысленно желала удаления герцога из России... Шлезвиг!..
Где-то кому-то кто-то (Андрей Иванович или другой кто?) намекнул, что бракосочетание уж решено. Слух пошёл гулять по дворцовым покоям Петербурга. Сам герцог словно бы способствовал упрочению этого слуха и словно бы определённости. Уже не была тайной для многих его любовь к цесаревне Анне...
Двадцать четвёртого ноября, в Катеринин день, стройно зазвучала музыка под окнами государыни — день её тезоименитства. Худенький, сероглазый снова солировал на флейте... Поздним вечером, сидя в ночном платье у стола с бумагами, чернильницей и песочницей, Берхгольц записывал:
«Старшая принцесса ясно показала тогда, что она большая любительница музыки, потому что почти постоянно во время серенады держала такт рукою и головою. Его высочество часто обращал взоры к её окну, и, вероятно, не без тайных вздохов; он питает к ней большое уважение и неописанную любовь, которую обнаруживает при всех случаях, как в её присутствии, так и в разговорах с нами».