Оставалось непонятным, для чего он постучался. Постучал и гут же, не дожидаясь разрешения, распахнул дверь и вошёл к принцессам с естественностью близкого родственника и наглостью опытного бабника.

Домашнее ли тепло причиной, но только французский язык его сделался различим и почти понятен. Осведомившись у принцесс, всё ли устраивает их в отведённых апартаментах, он как бы между прочим, не пригласительным, но скорее напоминающим тоном произнёс фразу, смысл которой должен был, очевидно, сводиться к тому, что необходимо познакомиться с некоторыми представителями гостеприимного русского двора.

   — Ну разумеется, — заверила его Иоганна-Елизавета. — Уже завтра утром мы могли бы с дочерью...

Но тут выяснилось, что встреча уже назначена, причём должна произойти сразу же после обеда. И что сопровождать их велено ему, Репнину.

Принцессам так и не удалось прийти к единому мнению относительно того, было ли это со стороны русских желанием сразу же поставить иноземных гостей на место (сродни тому, как приезжающий к великому визирю европеец обязан подползти на карачках и поцеловать то ли руку, то ли край одежды) или же такое отношение к гостям знаменовало славянскую наглую вежливость... Как бы то ни было, а встреча была назначена на три часа пополудни, однако если принцессы желали бы её отложить (обе немки дружно закивали головами), то он, Репнин, возьмёт на себя труд переложить церемониал часов на пять вечера.

Последние слова он произнёс, глядя в глаза девушке так, словно её мнение было ему наиболее важно выяснить.

   — О, конечно, мы будем очень рады, — упавшим голосом проговорила девушка.

   — Весьма признательны, — сказала Иоганна-Елизавета и выразительно посмотрела на дочь, как бы давая понять, что своеволия не потерпит и будет оставлять за собой право на последнее слово и окончательное решение.

   — Глупо как, — заметила Софи, едва только Репнин плотно притворил за собой дверь. — Не успели отдохнуть, ничего не успели.

   — Жизнь такая, — философически заметила мать и как бы невзначай щекой потёрлась о нежнейший воротник своей шубы. — Турецкий султан, как мне рассказывали, вообще бросает каждого второго из гостей в клетку львам.

Софи тогда равнодушно подумала, что у матери, оказывается, и чувство юмора иногда пробивается.

В шубах было настолько уютно и хорошо, что снять их ни мать, ни дочь не торопились.

ГЛАВА II

1

...И выяснилось, что так называемое второе дыхание — это и не дыхание вовсе, но способ взаимодействия с остальным миром.

Когда в день приезда к берегам Невы-реки Софи пришлось познакомиться с сотнями русских (она и не думала, что их окажется так много), она полагала, что до конца дня просто не доживёт; опасения не были вовсе уж напрасными, поскольку точное число представленных сановников составило в первый день тысячу сто двадцать восемь человек, причём каждому необходимо было хоть что-нибудь сказать, каждому нужно было улыбнуться, выслушать ответные учтивости.

Однако наступил следующий день, продолжились, только теперь уже в большем объёме, нескончаемые представления — и девушка почувствовала то самое второе дыхание, при котором ужас, превратившись в ординарный бытовой фон, перестаёт восприниматься как ужас.

Ранг представляемых на второй день сановников был значительно ниже, и количество молодых мужчин значительно увеличилось. Если накануне были сплошь старики да старухи, что лишь усугубляло неприятную процедуру, то новый день принёс явное искупление. Судьба словно ощутила сделанный в отношении принцесс перебор и теперь желала загладить накануне допущенную неловкость.

К немалому для себя удивлению, Софи скоро выяснила, что при русском дворе есть, оказывается, немалое число молодых улыбчивых мужчин, говорящих по-французски или по-немецки (а один блондин с девичьей талией так и вовсе изъяснялся на обоих этих языках, причём легко и даже грациозно). Мать также на него обратила внимание.

   — Вы так замечательно говорите по-немецки, — возвратившись с немецкого на французский, на котором были произнесены первые слова, похвалила его Иоганна-Елизавета.

   — Если вам будет угодно, я готов назваться вашим соотечественником, c’est n’est pas impossible[68], — добавил он и улыбнулся, отчего слева на гладкой щеке его обозначилась небольшая отметина, сродни, как это называют, горькой складке. В тот самый момент вежливый русский, фамилия которого была принцессой забыта ранее, чем была произнесена, напомнил Иоганне-Елизавете невероятным образом пустившего время вспять и преступно помолодевшего Больхагена, хотя глаза — глаза оказались явно брюммеровскими.

О сходстве с Брюммером подумала также и Софи.

   — Вы что-то хотите сказать? — обратился к ней чуть (самую малость) нагловатый блондин, вовсе не торопившийся пройти, уступить очередь другим; было видно по его поведению, что вызванная его нарочитой медлительностью заминка, замедление ритуального знакомства, лёгкий шепоток недовольной очереди самого блондина решительно не смущают и даже мало интересуют. Когда Софи смущённо потупилась, он с той же естественностью бабского угодника обратился к матери: — Простите? — как если бы Иоганна-Елизавета что-то сказала, а ему не удалось расслышать слова.

   — Разве я что-то сказала? — с благосклонной улыбкой произнесла Иоганна, явно заинтересовавшаяся этим мужчиной, молоденьким на вид, но весьма самоуверенным.

«Надо неё, помесь Брюммера с Больхагеном», — подумала она и усмехнулась собственной двусмысленной шутке, которую при ином раскладе, в иной обстановке не преминула бы произнести вслух.

   — Нет, но мне показалось...

   — Нет-нет, вам показалось, — поспешила его уверить Иоганна-Елизавета, с некоторым удивлением почувствовав, что после минутного этого разговора с молодым человеком, от которого так приятно пахло неопределимым, но явно мужским ароматом, после разговора, исполненного взглядов и представительных банальностей, у неё поднялось настроение.

Человек привыкает ко многому; к воскресенью, когда за окнами наливался голубизной петербургский вечер, нескончаемые представления начали Софи даже нравиться, или, если быть более точным, Софи почувствовала вкус к этой неведомой прежде церемонии. За три дня перед ней прошествовал как бы групповой портрет русского двора и вообще России в целом. Если первые впечатления от русских оказались поспешными, а вторые впечатления отдавали очевидной симпатией, то в итоге девушка сделала для себя вывод о том, что в общем и целом русские мало чем отличаются от её соотечественников: в чём-то забавнее и грубее, в чём-то тоньше и церемоннее. Она ещё не могла ответить себе, придают ли русские столь большое в своей жизни значение церемониалу, о чём уже и думать позабыли в Берлине, не говоря про Цербст, или же всему причиной её новое качество, иначе говоря, полученный ею угол зрения.

К концу последнего, пока что третьего, дня в Петербурге, накануне отъезда в Москву, сонмище представляемых Софи людей виделось в новом ракурсе: утомительная, да, очень утомительная, однако ведь и занятная, не лишённая приятности процедура. Ей за всю прежнюю жизнь не доводилось, пожалуй, видеть такое количество хорошо одетых, приятной наружности мужчин, причём мужчин, не просто как-нибудь лениво скользящих по ней взглядом, но выражающих всякий на свой манер явный к ней интерес. Три питерских дня сделали Софи более взрослой, более опытной, более женщиной, нежели предыдущие годы монашеской жизни среди скучных взрослых людей. Многие из представленных Софи русских были косноязычны, неловки, смешны, однако едва ли не всякий из них почитал долгом сказать ей что-нибудь приятное, доброе. Узнав о скором отъезде, Софи даже взгрустнула, что эта коллективная, потоком вдруг хлынувшая на неё доброта прекратится.