Дмитрий Юрьевич стоял как проситель, шапку снял и княгиню назвал госпожой.

   — Боярские дети с тобой поедут, а ещё боярин Сабуров будет. Прости, княгиня, коли что не так, а держал я тебя не в полоне. Была ты у меня гостьей. Эй, слуги, кто там! Запрячь коней резвых для княгини и снарядить её в дальнюю дорогу. Шубу ей волчью дать, — расщедрился напоследок Дмитрий Юрьевич, — пусть она её греет.

Прошёл лишь месяц, как Василий Васильевич вновь сел на московский стол, а будто и не покидал его. Ликовала душа. Одна беда — мгла вокруг! И никогда не знаешь, кто рожу тебе строит, кто кланяется. Голоса-то как будто у всех елейные, а попробуй разгадай, что за ними прячется.

Однако перемену к себе Василий Васильевич замечал. Когда пришёл после полона, сказывали, крестились в сердцах, принимая великого князя за антихриста, а сейчас юродивые руки целуют, словно страдальцу святому. Видит теперь Василий глазами бояр, которые в уши нашёптывают:

   — Тьма народу собралась, государь, тебя встречают, и не пройти. Кто-то сказал, что ты в церковь помолиться выйдешь, вот с раннего утра и дожидаются тебя. Взглянуть на святого хотят.

   — Нашли святого, — буркнул Василий.

Московский князь сошёл с крыльца, народ расступился, пропуская страдальца к колымаге. С трудом верилось Василию, что это тот самый люд, который не так давно не желал признавать в нём государя своего. А теперь руки целуют.

Стража не могла отодвинуть плотные ряды. Теснила их бердышами, хлестала плетью, но народ напирал вновь и грозил своей тяжёлой массой раздавить немногочисленный караул. Дежурный боярин без конца орал:

   — Рас-ступись! Дай государю пройти! Государь на богомолье в Троицу едет!

   — Веди меня к колымаге, — попросил великий князь.

Поводырь, осторожно ступая, вёл за собой князя.

...В тот памятный зимний день он тоже ехал к Троице. Только не провожали его московиты, уходил Василий из Москвы вором, опасаясь встретить во взглядах горожан укор. А теперь и сам видения лишился: вместо глаз — прикрытые веками глубокие пустые глазницы...

Путь в несколько шагов показался великому князю долгой дорогой, и он спросил:

   — Далеко ли ещё до колымаги?

   — Здесь она, государь, два шага осталось. — сказал боярин. — Я руку под твою ноженьку подставлю.

Василий опёрся о бояринову ладонь, она качнулась слегка, как лодка от волны, но знал великий князь, не опрокинет она его и вынесет точно к берегу.

И, когда Василий разместился меж пуховых подушек, боярин скомандовал вознице:

   — С Богом поезжай! — И для острастки, больше для тех, кто стоял в толпе и называл себя холопами великого князя: — Да смотри у меня, аккуратнее, это тебе не поленья, князь великий московский!

   — Дело я своё знаю, — обиделся возница и почти ласково тронул вожжи, погоняя коней по накатанной санями дороге.

Не увидел Василий Васильевич Троицкого монастыря, а признал его по колокольному перезвону. Колокола надрывались от радости, встречая князя. Голосили и сладко тревожили душу, наводили печаль.

Встречать Василия вышла вся братия — теперь уже не опального, а великого московского князя. Монахи сгрудились у ворот, вопреки строгому уставу, поснимали с себя клобуки и как есть, простоволосые, стали ждать милости государевой.

Василий ехал в Троицу, чтобы встретить матушку, Софью Витовтовну, а не наказывать непокорную братию, посмевшую восстать супротив его воли.

   — Грешны мы, великий князь... — начал было игумен.

Василий замахал руками:

   — Простил я вас, братия, давно простил. Живите себе с миром да молитесь за меня. Видно, нужно было Господу лишить меня видения, чтобы я окончательно прозрел. Беда моя во искупление грехов послана. Теперь же нет на мне вины, как на младенце, что вышел из утробы матери. Ведите меня к церкви, где я был братом своим в полон взят.

Подвели Василия к Троицкой церкви.

   — Вот она, церквушка, государь, где ты от Ивана Можайского хоронился. Пономарь тебя скрывал.

   — Где же он? В ноги хочу ему поклониться, — разволновался Василий.

   — Не уберегли мы его, — был печальный ответ. — Как узнал Шемяка об этом, так велел жизни его лишить. На монастырском погосте и погребли, — говорил игумен. — Ты осторожней, государь, ступени впереди, не расшибись. А об этот выступ, что перед папертью, боярин Никита споткнулся. Вот кто злодей! Упал и белый лежал, как мертвец, насилу его растрясли, христопродавца! Видно, сам Господь тогда его о камень саданул, тебя, великий князь, выручал.

Постоял Василий Васильевич, помолчал, и горько ему стало. Не за себя он тогда боялся, чады при нём оставались. Ладно, можайский князь про мальцов тогда не спросил. Слеза в тот час отвела беду от детишек.

Как и в день пленения, было холодно, и мороз-задира крепко пощипывал щёки. Василий услышал поскрипывание снега, а следом за этим тревожный храп лошадей. Но вместо бранной речи и угроз раздался приветливый голос Прошки Пришельца:

   — Здравствуй, Василий Васильевич, князь великий, это я прибыл, холоп твой верный, Прошка. Матушку твою привёз.

Василий повернулся к любимцу, тронул ладонью растрёпанные волосы, обнял едва и поспешил — матушка на пороге!

   — Веди меня, Прохор, матушку хочу обнять!

Софья Витовтовна в сопровождении боярина Сабурова спешила навстречу сыну. Сабуров чуток поотстал, неназойливо опекал госпожу:

   — Ты бы, государыня, не шибко шла, лёд кругом. Вон по той дорожке ступай, где монахи песку побросали.

Скрывалась за этой заботой просьба о прощении былого греха.

   — Не держала бы ты на нас зла более, государыня. Сказала бы Василию Васильевичу, пусть обратно на службу возьмёт.

Оттаяла княгиня.

   — Не держу более зла, боярин, скажу. Сын где мой, Василий?

И раньше, чем успела произнести княгиня, появился Василий. Он шёл неровной, осторожной походкой слепца.

Волосы у Василия выбились из-под шапки и неровными прядями спадали на глаза, но они совсем не мешали ему. Окружающим Василий Васильевич напоминал старика, который спешит на богомолье шаркающей неторопливой походкой, и так тяжелы грехи, что он с трудом поднимает ноги.

Но для великой княгини он был сыном, родным, беспомощным, как в раннем детстве. Обнять его, приласкать, кто это сделает лучше матери?

   — Матушка, я здесь!

Голос принадлежал прежнему Василию, умудрённому опытом, смелому и гордому. Видно, нужно было пройти через страдания, чтобы обрести уверенность. Великая княгиня на мгновение забыла, что князь слеп. Но беспомощные, шарящие вокруг руки подсказали Софье: нужно спешить на выручку сыну.

   — Сынок, Васенька! — вырвалась великая княгиня из рук бояр. — Дай же я лицо тебе утру, запачкал ты его. Кто за тобой посмотрит, если не матушка.

Только не грязь была на лице у князя, а усталость оставила свои следы на скулах. Князя утомила бессонница, он забывался ненадолго, вдруг неожиданно просыпался среди ночи и снова не спал. Во сне он видел себя зрячим и полным сил, но была действительность, а с ней темнота. Полным ужаса голосом Василий просил постельничего: «Семён, кваску бы мне принёс!»

Утёрла великая княгиня лицо князю и увидела, как он осунулся за последний год. Стариком совсем стал.

   — Теперь мы вместе, сынок, всегда будем. Никогда не расстанемся, — шептала ласково Софья.

Бояре отвернулись: неловко было подглядывать за чужим счастьем. Великую княгиню они видели такой впервые (куда подевалась спесивость Гедиминовичей!), что говорить, баба, она и есть баба!

Василий плакал.

Часть V

СТАРШИЙ СЫН

Улу-Мухаммед спустился к самой воде. Итиль неторопливо несла хмурые воды в сторону Сарайчика. Помнят ли о прежнем хане в далёком, но родном краю? Ведь сейчас у Орды новый господин.

На дне реки искусный мастер разложил цветные камешки, они напоминали радужную мозаику, какой украшают стены ханских дворцов. А между камешками арабской вязью вплетались гибкие водоросли, которые легко подчинялись течению и складывались в замысловатые вензеля. Стайка мальков пугливо пряталась у самых корней, когда на них падала нечаянная тень.