Отец Трифон, оставаясь наедине с Василием, говорил:

   — Смотри, князь, как народ тебя почитает, со всей Руси к тебе тянутся. Вчерась от Ивана Можайского ещё трое бояр пришло. Я уж им запретил в монастыре жить, и так там народу полно. Так знаешь, что они ответили?

   — Что же, святой отец?

   — Что им и не надобно. Будут, дескать, свои хоромы возводить, только чтобы подле тебя быть!

Прозорлив был игумен и говорил так, как того хотелось князю. Ведь не только милостыней своей хотел наградить братию, но и дожидался признания самого уважаемого старца.

Трифон меж тем продолжал:

   — Я и в другие монастыри чернецов с вестию разослал, чтобы почитали тебя, Василия, как своего господина.

   — Только господин ли я, если Дмитрий на столе московском сидит? — воззрился пустыми глазницами князь на говорившего. — Проклятые грамоты меня держат!

Вот и сказано то главное, из-за чего и прибыл Василий в монастырь, а теперь игумену решать, как дальше быть. И уже осторожно, опасаясь неловким обращением обидеть святого отца, спросил:

   — Помоги мне, Трифон, снять проклятие этих грамот.

Молчал Трифон. Одно дело — считать Василия своим государем и совсем другое — проклятые грамоты на себя брать. Василий смиренно и терпеливо дожидался ответа, уложив на колени обезображенные ладони.

Хоть и слеп Василий, а дальше зрячих видит.

   — Если сниму на себя проклятые грамоты, стало быть, опять война... — размышлял игумен.

   — Война... — эхом отозвался Василий. — А разве правда не дороже пролитой крови? И разве не мои предки великими князьями на Москве были! Подобает ли мне, великому московскому князю, в Вологде сидеть, как дальнему родственнику? От неправды смута идёт, отец Трифон, — возражал Василий. — Если бы не возроптал Дмитрий, на Руси мир был бы.

Игумен и Василий сидели один против другого. Трифон за эти дни успел изучить обезображенное лицо князя, успел привыкнуть к пустым глазницам, и ему уже казалось, что ничто не сможет взволновать Василия. Но сейчас лицо князя покрылось румянцем. Он волновался, а руки его беспокойно двигались.

   — В народе эти грамоты проклятыми зовутся. И знаешь почему? Кто нарушит их, на того Бог проклятия посылает, — степенно рассуждал старец. — Только если не нарушить их — значит неправду чинить и жить по кривде, а не по правде. Народ наш христолюбивый и тебя может не понять, князь, а если проклятие и падёт, то на мою голову. — Игумен замолчал.

Василий терпеливо дожидался продолжения разговора.

   — Мне ли, монаху, бояться Божьей кары? За правду же и пострадать не жаль. — На лице игумена появилась улыбка.

Проклятия грамот с Василия были сняты в литургию. Дождливо было в этот день, и отец Трифон, ступая по слякоти монастырского двора, горбился, взвалив на себя проклятья. Он шлёпал босыми ногами по грязи, не разбирая дороги, шёл в свою келью, ряса его намокла и плотно пристала к телу, мешая идти. Кто-то из чернецов хотел укрыть Трифона плащом, но он, отстранив сердобольную руку, пошёл дальше. И чернецы с жалостью смотрели ему вслед, пока наконец он не скрылся.

Рано поутру в келью к отцу Трифону постучали. Игумен не спал в этот час и открыл сразу. Посыльный, совсем юный отрок, оробев от близкого присутствия самого почитаемого старца на Руси, заговорил:

   — Князь Василий Васильевич послал к тебе. Мария рожает! Схватило её!

Опешил святой отец:

   — Что за Мария, дурная башка, как следует объясни. Монастырь-то не женский!

   — Великая княгиня Мария, жена Василия Васильевича!

Действительно, великая княгиня была на сносях, один раз он видел её, когда она осторожно переходила монастырский двор, опасаясь за своё раздутое чрево.

   — За повитухами послали? — спросил Трифон.

   — Да где же их сыскать, великий князь приказал к тебе идти, святой отец! — пояснил юноша.

Трифон нахмурился.

   — Ладно, иди! — в сердцах буркнул он, ругая себя, беременную княгиню да заодно и самого князя. — Буду сейчас, икону святую принесу.

Скоро Трифон явился в покои князя Василия. Мария, закусив зубами краешек платка, сдерживала рвущийся стон. Василий сидел подле, дожидаясь прихода игумена, и, когда дверь заскрипела, сделал шаг навстречу.

   — Ты, Трифон?

   — Я, государь, — смутился вдруг игумен.

Есть От чего глаза потупить, сколько прожил, а вот роженицу впервые видел, да не где-нибудь, а в монастыре мужском. Трифон поставил икону Богородицы у изголовья, посадил на место Василия.

   — Не знаю, что и делать, отец Трифон. — Игумен уловил дрожь в голосе князя. — Если бы зрячий был, так сам чадо на свои руки и принял. А теперь что же? И на помощь надеяться неоткуда. Где сейчас повитух сыщешь? Княгиня криком изошла, сейчас родить должна.

Игумен посмотрел на роженицу. Глаза у Марии расширены — не то от боли, не то от страха перед предстоящим. Возможно, от того и другого, как-никак в мужском монастыре рожать придётся.

   — Только тебе и могу доверить, отец Трифон, руки у тебя святые, — сказал Василий.

«Вот оно что, — про себя усмехнулся Трифон. — Из игумена повитуху надумал сделать».

А Василий терпеливо настаивал:

   — Понимаю я тебя, святой отец. Ушёл ты от мира на покой. И устав я знаю твой строгий, на девок и то нельзя смотреть, а здесь дело-то святое... чадо на руки принимать придётся! Но ведь, если откажешь, помрёт княгиня. Как принесли её сюда, так и пролежала, никак разродиться не может! Примешь дитя, святость твоя оттого только приумножится.

   — Да чур тебя! — прикрикнул на князя вологодского Трифон. — Разве я о чистоте своей сейчас пекусь? Чадо спасать надо! Ой, Господь, каких только искушений да испытаний ты не посылаешь на мою седую голову.

Монах посмотрел на Марию, которая лежала на кровати, и живот бугром возвышался над нею.

   — Она вся исстрадалась, так они её ещё и одеялом накрыли, как покойницу! — Игумен убрал с Марии покрывало. — Бабе-то дышать нужно. Так и уморить недолго.

Мария невольно попыталась прикрыться ладонями, да где уж там! Не дотянуться! И новые схватки заставили её закричать.

Князь замер, рука отыскала горячий лоб Марии, а женщина, ухватившись за обрубки пальцев, просила слёзно:

   — Не оставляй меня, Васенька, не уходи. Как же я одна среди старцев-то? В монастыре мужском...

   — Никуда я не уйду, Мария, — пообещал Василий. — Здесь останусь.

   — Корнилий! — позвал игумен послушника.

   — Здесь я, игумен! — В дверном проёме появилась голова будущего монаха.

   — Зови монахов. Да куда ты! — вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. — Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!

Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?

   — Княгиня рожает, — объяснил игумен, — помочь ей надо. — Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: — А ты кричи, дитятко, кричи! Так оно легче будет, и нам тем поможешь.

Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребёнка.

   — Кто? — услышав писк, спросил Василий.

   — С сыном тебя, государь! С сыном! — радостно отвечал Трифон. — Как назвать думаешь?

Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:

   — Георгием.

Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьём, и согласился:

   — Ладное имя.

Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копьё поднять.

Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:

   — Сына дайте мне подержать. Какой он?

Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи — словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятье грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошёл дальше.