Из пустых глазниц Василия текли слёзы и капали на рыжеватую бороду.

   — Что ты! Что ты, брат! — обнял Шемяка Василия, дивясь его смирению. Вот ведь как его поломало! Расчувствовались и старцы, будто прячась от солнца, подносили рукава к глазам. — Вологду я тебе даю в отчину.

   — Спасибо, Дмитрий Юрьевич, не оставил ты меня своей заботой.

Чуть нахмурился Дмитрий Шемяка — Василию ли благодарить за Вологду, когда он правил землёй Московской. Но пустые глазницы Василия были устремлены в никуда. Не увидел Дмитрий на лице брата лукавства.

   — А как Иван подрастёт, так я ему городок в кормление пожалую, — пообещал Дмитрий Юрьевич. — Только слово ты мне дай, Василий, что не будешь более искать великого московского княжения!

   — Даю, брат, даю! Ещё и крест поцелую!

   — Грамотку бы написать об том, здесь и иерархи стоят, слова твоего ждут.

Не отболели ещё глаза Василия, и вместе со слезами на красный охабень закапал гной.

Василий вытер гной и позвал:

   — Дьяк!

И этот голос, не сломленный даже страшными мучениями, напомнил Дмитрию, что перед ним прежний Василий. Подошёл дьяк, оробевший от присутствия множества иерархов и двух великих князей:

   — Здесь я, господарь!

Хоть и не видел более Василий, а согнулся дьяк перед князем Василием так низко, что растрепался чуб, едва не касаясь пола.

   — Пусть иерархи свидетелями будут... Обещаю пред Господом нашим Иисусом Христом, пред святителями и всем честным народом, что буду чтить всегда Дмитрия Юрьевича как своего старшего брата, как великого московского князя... Клянусь, никогда не буду добиваться великого московского княжения. Всё... старший брат мой. Дьяк, где ты? Икону подай и крест... целовать буду.

Дьяк сходил за иконой и бережно отдал её в руки Василия. Икона была старая, по всему видать, византийской работы, мелкая паутинка трещинок покрывала лик Спасителя, который тоже почернел. Вот и догадайся от чего: от времени или от грехов людских. А может быть, и от того и от другого. Василий поднял икону и дотронулся до неё сухими губами и почувствовал прохладу, исходившую от образа, она, казалось, тотчас разошлась по всему телу. Вместе с прохладой в Василия вселился покой.

   — Обещаю тебе, Дмитрий Юрьевич, почитать как старшего брата и на московский престол не зариться.

   — Хватит вам грызться, как псам бездомным, — услышал Василий голос Ионы. — Пусть же это будет началом большого мира. Что же вы стоите? Братину братьям несите! — на радостях вскричал Иона.

Священники охотно расступились, когда в горницу вошёл боярин, в руках он нёс медную братину, до самого верха наполненную белым вином и, стараясь не расплескать, протянул Дмитрию Юрьевичу.

   — Брату поначалу, — сказал Шемяка.

Василий взял братину и стал пить, глотал жадно, слегка причмокивая губами. Пил так, словно хотел залить всё то зло, которое, подобно цепким сорнякам, разрослось между братьями. И, утолив жажду, отстранил от себя братину. Дмитрий бережно принял её из братовых рук. Он пил осторожно, словно опасаясь уронить даже самую малую каплю вина. Пил небольшими глотками, переводил дыхание и снова припадал к братине, а когда вино иссякло — посудина полетела на пол, весело позванивая, потом закатилась в угол и умолкла. Может, потому эта чаша и называется братиной, что переходит в застолье от одного брата к другому, связывая их судьбы воедино. И этот глоток вина — доверие между братьями, а если оно и будет испоганено ядом, то помирать братьям вместе. Этот глоток, что целование чудодейственной иконы.

Трезвон. Радостный, светлый.

   — Давай, брат, обнимемся.

Шемяка, широко раскинув руки, двинулся к Василию, обнял за плечи и почувствовал, как исхудало его тело. И Василий, уже не в силах сдержать рыдания, заплакал на груди брата... и своего палача.

Вечерело. В воздухе стояла лёгкая прохлада, и он был особенно чист. Дыхание осени чувствовалось всюду: в пожелтевшей траве, в деревьях, чьи кроны в эту пору занялись багрянцем. Стояли последние тёплые денёчки. Природа насторожилась, чувствуя перемену, и даже маленький ветерок не тревожил благодатную тишь. Недели не пройдёт, как осенний ветер, злой и колючий, сорвёт одеяние с деревьев, оставив их бесстыдно голыми. Ветер взберётся на вершины крон, где насильником начнёт выкручивать ветви-пальцы, ломать хрупкие сучья, подобно палачу, который в темнице ломает кости несчастной жертвы, надеясь вырвать из её уст признание. Деревья заскрипят, и этот стон наполнит весь лес.

Шемяка был один. Пир, устроенный им в честь примирения с братом, теперь был в тягость. Выпил две чаши вина, голова закружилась, и, сославшись на усталость, великий князь пошёл в свои покои. Через темноватые окна он видел, как веселился во дворе народ. Чёрные люди поскидали шапки и, подперев ладонями бока, пустились в пляс. Мужик-берендей, потрясая бубном, потешал собравшуюся толпу, гримасничал, дразнил бояр. Люди ухмылялись в бороды и обиду не держали, праздник был общий, и потому потешаться можно безнаказанно.

Зажгли факелы. Жёлтый свет отодвинул темноту далеко за княжий двор, оставив перед палатами разодетую и разгорячённую выпитым вином толпу. Яркие блики весёлыми зайчиками прыгали на лицах собравшихся. Мужик-берендей скоморошничал: весело приставая к девкам, за рукава тянул их в круг, а те, стыдливо отмахиваясь руками, спешили спрятаться подальше, в толпу.

   — Государь, — тихо окликнул Дмитрия чей-то голос.

Он вздрогнул и повернулся к двери. У порога стоял боярин Руно. Шемяка нахмурился, не хотелось сейчас вступать в разговоры, но спросил приветливо:

   — Что хотел, Степан?

Боярин Степан Руно был из московских бояр, ещё дед его служил Дмитрию Донскому. Сам же он одним из первых принял сторону его внука, Дмитрия Юрьевича. Во многом этот поступок и определил выбор остальных боярских фамилий, которые тоже приняли сторону Шемяки.

   — Пришёл я проститься с тобой, — тихо начал Степан. — Василий Васильевич сейчас вотчину получил, хотелось бы мне при нём служить. Дед мой служил его деду, я бы хотел послужить его старшему внуку.

Сдержался Дмитрий, напомнить хотел, что никто его не неволил, когда он переходил к нему на службу, подавив в себе раздражение, князь отвечал:

   — Ты человек вольный, боярин! Кому хочешь, тому и служишь. Что я тебе могу сказать?.. Прощай!

Дмитрий отвернулся к окну и продолжал наблюдать за тем, как веселил народ берендей. Он уже скинул с себя рубаху и павой шёл по кругу, застенчиво, будто девица на выданье, прикрывал лицо. Народ падал со смеху, взирая на чудачества мужика, а он уже приосанился и степенной поступью стал походить на боярина, и дворовые люди, смеху ради, ломали перед шутом шапки. Неожиданно веселье оборвалось, и Дмитрий увидел, что бояре под руки выводили на двор Василия. Хоть и не мог он увидеть оказанных ему почестей, но головы слуг склонились до самой земли, и Шемяка понял, кто во дворе настоящий хозяин.

Степан Руно продолжал стоять. Не так он хотел проститься. По-людски бы! Обнял бы его князь напоследок, пожелал доброго пути, сказал слово ласковое, а теперь гляди в его спину. Руно неловко переминался с ноги на ногу, половицы протяжно заскрипели под ним, а Дмитрий, повернув злое лицо к боярину, прошептал:

   — Пошёл прочь, ублюдок сраный, пока во дворе розгами тебя не отодрали!

   — Спасибо за милость, князь, — не то съязвил, не то обрадовался боярин и, отворив дверь, ушёл в темноту.

И недели не прошло, как приехал Василий в Вологду, а весть о его прибытии уже разошлась по всем окраинам. Московские бояре били челом Василию Васильевичу и просили службы. Вологодский князь принимал всех, и скоро его двор стал напоминать боярскую московскую думу. Со стольного города в Вологду съезжались знатные вольные люди, чьи предки ещё служили Калите. Казалось, они только и ждали, когда Шемяка выделит Василию Васильевичу вотчину, чтобы съехать из Москвы и служить опальному великому князю. Василий принимал их ласково, не напоминая о предательстве.