— Бастшери? Миф. Плод фантазии Ардалиона Тетки.

— А Одеколончик еще мне сказал, что у тебя был роман с этой Бастшери. Она кто? Танцовщица?

— Брехун твой Одеколончик. Трепло да и только. Я б за такого замуж не стал выходить.

— А он и не тебе сделал предложение. Ах, как это здорово! Совершить побег и в тот же день получить предложение руки и сердца, да не где-нибудь, а на самом Троянском холме, где, может быть, когда-то стоял Троянский конь.

— Кто-кто стоял? Ха-ха-ха! — рассмеялся я, перекатываясь на спину. — Ой, не могу! Троянский конь на холме!

Она вдруг подпрыгнула, села верхом мне на грудь и стала душить.

— Ты что, Птичка! Перестань! На нас смотрят. Что подумают!

Боже мой, мне начхать было, что о нас подумают. Внутри у меня вмиг родился ком сладкого стона — ее мягкое и упругое донышко на несколько секунд прижалось к моей груди и через влажную ткань ее купальника я ощутил завитки волос вокруг сжатого устья, легкие, но сильные руки нежно душили мою шею, впрочем, так нежно, что я едва мог выдавить из себя слова.

Спустя минуту после того, как она спрыгнула с меня, я очнулся от легкого затмения и услышал свой голос, который рассказывал Ларисе историю Бастшери, придуманную Ардалионом Ивановичем. Я рассказывал ее остроумно и красочно, весело и таинственно. Птичка слушала меня внимательно, и когда я окончил, произнесла лишь одно слово:

— Бастшери.

Во второй половине дня Николка полностью завладел Ларисой. Они отдельно от всех плавали и загорали, у них были какие-то свои длинные разговоры. Должно быть, они всерьез излагали друг другу свои судьбы, чтобы знать друг о друге как можно больше, раз уж решили пожениться.

На другой день сразу после завтрака нас повезли из Чанаккале в Бурсу — бывшую столицу Османской империи до того, как турки завоевали Константинополь. В пути произошел один забавный эпизод с Медеей Джаковой — имев неосторожность задремать, она выронила из рук свою большую кожаную сумку, из которой посыпались стаканы, пепельницы и прочие склянки с точным обозначением мест, откуда они были вывезены — «Индиана», «Виндсор», «Рамсес», «Венеция», «Озан». Скандал разразился невероятный, со всех сторон автобуса посыпались возмущенные возгласы и требования изобрести наказание для любительницы сувениров.

— Я что, не имею права? Не имею права? — отбивалась Медея Мухаммедовна. — Я, между прочим, деньги платила.

— Как не стыдно! Деньги она платила!

— Составить на нее письмо! Пусть все подпишутся. Пусть не пускают больше таких за границу.

— Она писателей опозорила.

— Замолчите! — крикнула загнанная в угол Джакова и вдруг выпалила совсем нелепое: — Это великодержавный шовинизм!

Кто-то рассмеялся, а кто-то еще больше взъерепенился. Положение внезапно спас Ардалион Иванович. Он подошел к Медее Мухаммедовне и сказал:

— Плачу пятнадцать долларов за всю коллекцию.

— Двадцать, — не моргнув глазом согласилась Медея.

— Плачу двадцать, — согласился Тетка и принялся перекладывать сувениры в свою сумку. Джакова была спасена, все недовольство моментально перекинулось на Ардалиона Ивановича — откуда у простого писателя из Подмосковья столько долларов! Всю поездку швыряет их направо-налево, а все не кончаются.

— Тоже, небось… — раздался чей-то голос.

— Что — тоже? Сами-то шампанское… А, ладно! — махнул рукой Ардалион Иванович и вернулся на свое место.

Чуть ли не до самой Бурсы писательская общественность обсуждала тему: «Новый герой нашего времени», и время от времени до нашего слуха доносились обрывки фраз:

— Нувориши… это называется нувориши…

— Перестройка — это Великая русская буржуазная революция.

— Да не нуворишки, а просто — воришки…

— Нечестным путем…

А между тем вокруг нас, слева и справа по движению автобуса, расстилались прекрасные земли — зеленые леса и поля, залитые светлым осенним солнцем юга.

— Вифиния, — сказал Николка. — Царство великого Никомеда Четвертого.

В Бурсе мы поселились в гостинице «Акдоган». Днем ездили осматривать мечети с роскошными надгробиями, под которыми покоились мощи основателей Османской империи. Потом гуляли по городу, Ардалион купил всем по знаменитому бурсацкому полотенцу — и мне, и Ларисе, и Николке, и Мухину, и себе. После ужина нас ждало еще одно удовольствие — купание в бассейне с горячим минеральным источником, находящемся в подвальном этаже гостиницы «Акдоган».

Ради счастья Николки мне третью ночь приходилось спать на полу в номере Мухина и Тетки. Когда я немного поворчал по этому поводу, Ардалион Иванович резонно напомнил мне, что ради моего счастья ему вообще пришлось в Каире подсыпать снотворного Игорю и Николке, а самому изо всех сил изображать сваленного сном. Я согласился, что чаши весов уравнены, и перестал роптать. Мы распили всего одну бутылочку коньяка «Реми Мартен» и легли спать. Но каково же было наше удивление, когда часа в три ночи к нам постучался Николка и жалобно объявил, что они поругались.

— Вот это да! На третью ночь! Сильны-ы! — хохотал Ардалион Иванович. — Ну что ж, ложись тоже на полу. Какая ж кошка между вами пробежала? Не хочешь говорить? Ну ладно, помиритесь. Спокойной ночи.

«Вот так Птичка! — думал я, не в силах уснуть, слушая Николкины вздохи. — И ведь не придет, не позовет его мириться. А что, если она…» И мне стало мечтаться о том, как я тихонько выхожу из номера, иду к Птичке, дверь у нее открыта, она ждет меня, обнимает, обвивается вокруг меня…

Утром в постели на полу рядом со мной Николки не оказалось. Он все-таки довздыхался до того, что пошел к Птичке и помирился. Завтракали мы очень рано, и уже в семь часов утра покинули гостиницу «Акдоган». Вид у Николки был бледный, под глазами очертились круги, в то время, как его подружка по-прежнему сверкала красотой и свежестью.

По пути от Бурсы до Константинополя она без конца тормошила засыпающего Николку — у нее внезапно случился сильный приступ интереса к истории. Но за полчаса до приезда в Стамбул Николка все же ухитрился заснуть и наотрез отказывался просыпаться.

Прощание Птички с нами произошло столь же стремительно, как ее похищение три дня назад. Едва мы подъехали к гостинице «Эйфель», как к нашему автобусу подбежали двое молодых парней из киевоопереточной группы, заглянули, увидели Ларису и закричали своим, собравшимся у входа:

— Тут она! Приехала!

— Ой, не отдавайте меня им — растерзают! — перепугалась Птичка. Но все же ее пришлось отдать врагу, причем выяснилось, что автобус должен был уже через полчаса везти киевлян в аэропорт, их путешествие по Турции ограничивалось всего лишь трехдневным пребыванием в Стамбуле. Товарищ Пасовец, скрежеща зубами, принял из наших рук беглянку, но не растерзал, а лишь процедил очень страшно сквозь зубовный скрежет:

— У Киеви поговорим. Идь збирайсь живо!

Расставанье двух влюбленных перед самой посадкой киевлян в автобус разрывало души свидетелей. С тоской в глазах, будто уезжая на верную гибель, Птичка ощупывала одежду Николки и говорила:

— Не забудешь? С глаз долой — из сердца не вон? Киев — моя клетка. Я задыхаюсь там. Спаси меня, милый Одеколончик! Как только я приеду, сразу увольняюсь из театра, подаю на развод и приезжаю в Москву. Слышишь? Я уже через неделю, через несколько дней приеду к тебе. Ты будешь ждать меня? Я сойду с ума, если ты забудешь меня. Я не вернусь в Киев, а буду ходить по Москве мрачной тенью, пока не попаду под машину или не свалюсь с моста.

— Как же я могу забыть тебя, — уверял ее Николка. — Ведь я сделал тебе предложение. Мы уже жених и невеста. Хочешь, я приеду к твоим родителям просить твоей руки, как это было в старину? Хочешь?

— Очень! Очень хочу… Но сначала я приеду к тебе сама… Прощай, любимый мой, меня уже зовут в автобус. Не забывай меня, не забывай меня, не забывай меня! Муха, Мамочка, Ардалион Иванович, прощайте! — Вместе с автобусом исчезло и ее лицо в окне и машущая рука, которая еще позавчера так нежно и сильно душила меня за горло на пляже в Чанаккале. Николка стоял с таким жалобным видом, что я нагрубил ему: