Веселая баллада
Я мало ел и много думал.
Ты много ел и мало думал.
А в результате — как же так? —
ты — умница, а я — дурак!
Ты засмеешься — я заплачу!
Ты сбережешь, а я растрачу!
Ты помнишь — я уже забыл.
Ты знаешь — я уже не знаю.
Но если ты меня простил,
то я вовеки не прощаю.
Ты стар? Глаза твои устали
следить пронзительные стаи
несущихся куда-то птиц,
осенних листьев и страниц?
Тогда я молод, молод, молод,
люблю дорогу, спирт и холод,
весенний гай, грачиный грай!
Ты умираешь? Умирай!
Но поскорее выбирай.
Ты в рай? Тогда я в ад! Прощай!
В чужом городе
Бессмысленно живут и умирают,
лишь на мгновенье где-то в глубине
осознают, безвольно ощущают,
что это все в каком-то вечном сне.
Похож на правду этот сон порою,
дождь прошумел, и выросла трава.
Блестит булыжник мокрый под луною.
Днем от забот кружится голова.
Все наяву — справляют дни рожденья,
шлют телеграммы, плачут, пьют, поют,
во сне ложатся и во сне встают,
а думают, что это пробужденье.
«Боль перелетная, получужая…»
Боль перелетная, получужая
стала родной. А причина какая?
Американский серый журавль
весь уничтожен в долинах Гудзона.
«Некого брать под охрану закона»,—
как сообщает научный журнал.
Весь, от Гудзона и до Айовы,
начисто выбит трубач бестолковый.
Трезвость крылатую косит породу.
Трезвое племя на землю пришло.
Душат свободу и грабят природу
и процветают потомкам назло!
«На родине моей уже скрипят паромы…»
На родине моей уже скрипят паромы,
а у тебя в глазах все тот же синий лед.
…Геологов спасли! Поднялся вертолет,
и диктор передал, что все они здоровы.
У острова Аскольд столкнулись корабли,
в борьбе отчаянной был день кошмарный
прожит.
Сегодня рыбаки на помощь им пришли.
А я люблю тебя — никто мне не поможет!
После войны
На круче дом двумя рядами вязов
и проволокой ржавой опоясан.
Торгаш собаку кормит колбасой.
Сегодня — праздник! Всюду пир горой
и слава русская, что смешана с печалью,
сиротством, болью, кровью и золой.
Развалины пугают синевой
и обгорелой рельсовою сталью.
А на базаре нищие хохочут.
Народ толпится у торговых точек.
Летит музыка в небо из пивной.
Ликует грач, от солнца голубой.
На всей земле покончено с войной.
Друг повернулся к домику спиной.
Скрипит зубами и журчит слюной.
И говорит: — Пойдем отсюда к нашим.
Старик собаку кормит колбасой.
Но мы об этом бедным не расскажем.
«Пылают буки, грабы, клены…»
Пылают буки, грабы, клены.
Летят во Францию вороны.
Их ждут парижские помойки,
размолвки, буйные попойки,
каналы, стоки, клейзаводы
и елисейские восходы.
И вот метут по небу кроны.
И крылья синие шумят.
Седые львовские вороны,
зачем они туда летят?
Какая в жизни перемена?
Один чудак, поклонник Брема,
печальных птиц окольцевал
и мне однажды рассказал,
что по следам Наполеона —
покоя юность не дает —
летят во Францию вороны
и там зимуют каждый год.
И вот летит над миром стая,
кружит и каркает в полях,
тем, кто забыл, напоминая
об исторических путях!
Баллада из Лесной
А вот курган. Отсюда шведы
ушли впервые без победы.
Здесь ты впервые проиграл,
Карл, Карл!
Ты слышишь в имени своем
зловещий крик
ворон полтавских,
и причитанья вдов солдатских,
и огрызающийся гром
артиллерийской канонады,
и грубым каменным ядром
ручья придавленное горло,
и грозное удушье горна?
Карл, Карл!
Ты сам пришел в поля России,
чтоб имя гордое твое
вороны старые носили,
садясь на мокрое жнивье.
Ты, юный, сам не понимал,
зачем среди чужих просторов
так безоглядно растерял
своих железных волонтеров.
Брожу в долине
с детства милой.
Дышу свободой и весной.
Есть в стороне моей лесной
пришельцев братские могилы.
Многострадальный и радушный,
мой незлопамятный народ,
к могилам этим равнодушный,
своей надеждою живет.
Дозорная ветка (Вступление в поэму)
Как только я на холм взобрался,
сад в мои легкие ворвался!
И я, как пьяный, зашатался
и как счастливый засмеялся.
Потом в долину я спустился,
и оглушил меня простор!
и с гулом в кровь мою вломился
израненный подсочный бор.
О чем леса мои шумели?
О чем ночные птицы пели?
Я ничего не понимал!
Я шел весеннею долиной,
бежал к реке своей любимой
и, задыхаясь, повторял:
О жизнь, непонятая мной,
ты восхитительна до дрожи!
Однако чести не дороже,
однако чести не дороже
и не добрей тебя самой.