Береза у военкомата
Плакучая, в лучах заката —
береза у военкомата!
В наш городок пришла весна,
а на стволе сыром и сером
опять слезятся имена,
оставленные в сорок первом.
Как будто бы за всех родных,
за всех, отчаянно любимых,
она оплакивает их —
бессмертных, но невозвратимых.
Вся в именах! И слава богу,
что на коре местечка нет
для тех, кто в девятнадцать лет
здесь собирается в дорогу.
«Год 52-й…»
Год 52-й
играет на трубе.
Поет над головой
в сиротской синеве.
Стена и двор пустой.
Мелькнул осенний лист.
В окне трубит отбой
детдомовский горнист.
Так журавли трубят,
когда в последний раз
внизу дубы горчат
и бредит желтый вяз.
И мы летим во сне.
Летим к себе домой
в сиротской синеве
над отчею землей.
Июньская ночь
Дрожал июнь, и ночью лунной,
травой холодною и длинной,
я шел к реке с тобою, юной,
совсем как в песне той старинной!
И был мой голос необычен,
когда отважился звенеть,
что каждый человек трагичен,
ведь каждый должен умереть.
И ты, как девочка босая,
слепца ведущая домой,
тревожных слов не понимая,
была тревогою самой…
«Ночью птица возится в кустах…»
Ночью птица возится в кустах,
не страшась посмертного забвенья.
И под сердцем шевелится страх —
я был мертв до своего рожденья…
Иволга, а может, козодой,—
одиноко, митусливо, дробно,
еле слышно шелестит лозой,
словно сердце торкается в ребра!
Я был мертв до своего рожденья,
но о тех непрожитых веках
не осталось даже сожаленья,
только птица возится в кустах.
Словно жизнь забытая моя
у оврага встретилась со мною.
И бежит в пространство луч огня,
с двух сторон зажатый темнотою.
«Так редко дружат ум и красота…»
Ирине
Так редко дружат ум и красота,
что я тобой невольно очарован,
а для других давно уже устал,
а для других давно гордыней скован.
Я понял землю и сухую рожь
перед грозою, что уже нависла,
как будто ты навстречу мне идешь!
Так редко в мире нежность бескорыстна.
Должно быть, мир задуман был мудрей,
но в схему звезд проник расчет не точный,
я о бессмертии души твоей —
так редко ум свободен непорочный!
Один в лесах
Я жил в лесах на 107-й версте.
И до утра на воле, на пределе
березы на твоем лице шумели!
Под шум берез я думал о тебе.
Под шум берез я думал о тебе.
Я вздрагивал — казалось, что светает.
Какой-то свет блуждает в темноте,
какой-то звук его сопровождает.
Кричали птицы, угасал костер,
а небосвод все ярче разгорался.
Я забывался, слушая простор,
но с именем твоим не расставался.
И от тебя в отчаянной дали
вдруг понял я, когда кричали птицы
и к звездам рвался хриплый крик возницы,
как нам немного надо для любви,
чтоб нас двоих в один и тот же миг
одно живое пламя озарило
и чувство синей вечности пронзило
насквозь, как этот журавлиный крик!..
Старинный вальс
Подул холодный, резкий, яркий
октябрь. И опустели парки.
И сразу обезлюдел пляж.
Теперь весь этот берег наш!
Пустует летняя эстрада —
вся в полумертвых мотыльках,
как будто в нотах и в словах,
вчера забытых впопыхах,
так ей и надо, так и надо!
Как весело сегодня мне —
опять за сценою фанерной
поток веселья эфемерный
околевает в синеве!
Как радостно — костры горят,
и пожирает дым забвенья
пустые жалкие сомненья
и горести, что напрокат.
Отбарабанили, умчали
флейтист, ударник и хохмач,
зато восторги и печали
вернулись! Радуйся и плачь.
И счастлив слух неутонченный,
и полон смысла небосвод,
когда с березы рупор черный
старинный вальс передает.
Опять и музыка и слово
живут единою семьей,
и общий смысл всего живого
в слезах встает перед тобой.
«Тревожно мне в городе Минске…»
Тревожно мне в городе Минске,
как будто живу без прописки
и книгу мечтаю издать…
Тревожно, как будто опять
все заново мне начинать!
А помнишь, как было вначале?
Во тьме паровозы кричали,
на стройке костры полыхали,
гудела всю ночь магистраль.
А мода на грусть и печаль
тебя и меня миновала —
так искренне мы горевали
и так высоко ликовали
в той комнате, с окнами вдаль!