Нельзя, барон.

            Наверно, вам известен тот закон,

            Который повелел, чтоб обвинитель

            Объявлен был тому, кого винят.

Вы знаете, что я законов исполнитель.

            Еще скажу, что вас приговорят

            К тому, чему другого подвергали,

                    Когда бы вы не доказали

Доноса вашего. Не я в том виноват.

А! Господин Правдин, да вы уж написали!

            Прочтите вслух.

                    Мой в этом деле праф.

                         Позвольте прежде, граф,

Чтобы сюда купец был призван Богатонов.

                 Произведя ему допрос,

         Уверитесь, как первый лжив донос.

Мой просит государь. Мой не знаваль законов.

Великий Петр сказал, что все должны их знать.

Он исключения не сделал для баронов.

Тут Богатонова министр велел призвать,

                     Который, ничего не зная,

За ерофеичем спокойно заседал

И третью чарочку капустой заедал.

                    Как будто казни ожидая,

                                Вошел он в кабинет

И уронил картуз со страху на паркет,

                               Дрожа всем телом.

Не правда ли, что я один лишь раз

          С бароном виделся у вас?

Когда вы, например, пришли ко мне за делом?

Так точно. Образ снять я со стены готов!

Что вам сказал тогда я об окладе?

            Я точно не упомню слов.

            Пусть места мне не будет в аде,

                    Коли солгу,

            Но сколько вспомнить я могу,

            Отеческий совет вы дали,

Чтоб более добра я ближнему творил.

Кажись, что вы, барон, им что-то тут сказали.

Что я еще о вере говорил?

Готов я, например, сквозь землю провалиться,

Ни слова более от вас я не слыхал.

                    Я присягну.

Не правду сказывал.

              Вот на! Хоть побожиться.

Обманщиком я сроду не бывал.

Полковник Остряков дал после свадьбы бал.

           Там виделся еще я раз с бароном,

Но более нигде мне не встречался он.

Что скажете, барон?

Он утвердительным ответствовал поклоном.

Барон в другом доносе прав:

У Острякова точно, граф,

О вас судил я слишком смело,

Корыстина вы защищали дело,

И я рассержен был…

                             И поделом.

            Сначала долго заблуждался,

            Но всё загладил я потом,

            В делах лишь тот не ошибался,

            Кто вовсе с ними не знаком.

Второй донос я у себя оставлю

В воспоминание, что ошибался я,

А первый в суд сегодня же отправлю.

            Барон! Вина тут не моя.

            Так кончив дело об окладе,

            Обласканный министром, к дяде

            Правдин поехал на обед,

                     Не думая нимало,

Какое новое его там горе ждало.

У всех почти людей при виде бед,

            Которых сами не боятся,

Во глубине души охота есть смеяться,

А между тем у них премрачное лицо.

Всё это испытал квартальный над собою,

Когда Андрей Ильич, простясь с детьми, с женою,

У дома своего, без чувства, на крыльцо

Упал. Вокруг него квартальный суетился,

            Ругая непроворных слуг.

            «Меня ведут в тюрьму, мой друг! —

Сказал Андрей Ильич, с слезами обнимая

            Племянника. — Всех участь ждет такая

                            Бесстыдина порук.

Я при займе его однажды поручился.

Ты знаешь, как он жил. Он вовсе разорился.

Сто тысяч за него я должен заплатить!..

            Недолго мне осталось жить!

Что будет с дочерьми и с бедною женою!

            Поди, Модест, как можешь, утешай:

Они в отчаяньи. Поди скорей! Прощай».

                              С растерзанной душою

                   Правдин глядел вослед ему,

И в сердце положил: я за него в тюрьму!

            Правдин весь день и часто ночь трудился,

Всё продал, что имел, в аренду отдал дом

И к дяде на жилой чердак переселился.

Чердак тот сходен был с известным огурцом,

Который в Риме рос. За нужду можно было

                    В него двоим, согнувшись, влезть,

                                  И то ни стать, ни сесть[205].

                   Однообразно и уныло

Шел день за днем в семье Андрея Ильича.

В тюрьме свидания несчастных утешали.

Соседки Правдина давно уж примечали,

Что в верхней комнате всю ночь горит свеча,

И в чернокнижники Модеста записали.

Но несмотря на то, что часто черный змей,

                   Когда светало,

Таскал к нему мешки серебряных рублей,

На выкуп старика всё суммы не ставало.

            В типографических станках

Опять готовился прекрасный альманах.

            Программа нового журнала

            Пред новым годом вышла в свет.

Груздь был любимейший прозаик и поэт,

Посыпались на Груздь подписчики сначала,

Как на Данаю дождь. Но, к довершенью бед,

Вдруг занемог и слег в постель издатель.

            Помог в такой беде приятель:

Резнов издание журнала поддержал;

И долго слух с тех пор по городу носился,

Что Груздь забыл писать, что Груздь ума лишился.

            И Правдина журнал упал.

Волнуемый толпой печальных дум,

            Он стал задумчив и угрюм;

                        Его приметно силы

                        Слабели с каждым днем;

                       Он быстро шел к дверям могилы,—

Был сходен с брошенным проезжими огнем,

Который пламенел в бореньи с зимней вьюгой.

Тогда лишь услаждал он горечь бытия,

Когда летел мечтой в волшебные края,

Где жизни спутницей и нежною подругой

Он милую свою Надежду называл.

            Какую в сердце жизнь вливал

Ее прелестный взор, исполненный участья!

            Тогда все горести, несчастья,

            Весь мир счастливец забывал.