– А? Чего? – только и сказал он.
– Ну как же? Говорят, такие хорошие хлопцы приходили, а потом ушли. «Зачем, спрашиваю, ушли? Как так ушли? Надо догонять». Эй, принимайте гостей!
Мы вошли во двор. Я смеялся и сыпал прибаутками, не давая ребятам опомниться. Вышниченко малость упирался под моей рукой, однако шел – видно, слишком был ошеломлен.
Если я правильно понял характер Вышниченко (бывает же, что можно и за час понять человека!), ни при каких обстоятельствах он не допускал мысли о поражении. Считать себя побежденным он просто-напросто не мог. И мы с ним вернулись как сообщники, дружно разыгравшие одну и ту же веселую шутку. Его не надули, не одурачили, с ним пошутили, да еще как ловко!
Василий Борисович молча выслушал мой рассказ,
– Опять не согласны? – спросил я.
– Да как вам сказать… Победителей не судят!
Вышниченко и еще троих новеньких мы определили в отряд Коломыты. К каждому из новеньких прикрепили «старика» – пускай на первых порах покажут, расскажут, помогут обжиться. И я сказал Мефодию:
– За Вышниченко отвечаешь ты. Ты, брат, привык за себя одного думать – думай и за него, пока не освоится с нашими порядками. Все время думай!
Мефодий смотрел на меня и все моргал, моргал быстро и мелко. Это я за ним уже знал: моргает – значит слушает внимательно, старается вдуматься и ничего не упустить.
Катаеву мы поручили двух восьмилетних – Паню Коваля и Семена Артемчука. «Куда мне их?» – ясно говорило его лицо, но вслух он не запротестовал. Вечером, незадолго до сигнала «спать», я позвал его в свой кабинет:
Смотри, Николай, с этими ребятами нельзя рывком, злым словом.
– А зачем…
Он, конечно, хотел сказать: «Зачем мне их навязали?»
– Не прерывай, слушай, если с тобой говорят. Коваль – сирота.
– Я сам сирота.
Подавляя бешенство, я сказал очень тихо:
– Раз сам сирота, должен лучше другого понять. У него мать неделя как умерла, ему восемь лет. А у Артемчука мать в больнице, при смерти. Понял? А не хочешь понять – возьмем их у тебя, передадим другому. Тут сердце нужно, а в тебе, я вижу, сердца еще маловато. Так как же – оставить ребят за тобой или другому передать?
Прошла длинная минута. Он смотрел куда-то мимо меня и теребил пояс. Ох, до чего трудно было ему сказать то, что я наконец от него услышал:
– Ладно… оставляйте.
– Смотри, отвечаешь за ребят. Поставь их койки рядом со своей.
– Как же рядом, если их двое? По обе стороны, что ли? – угрюмо спросил Николай.
– Сообрази, как удобнее. Иди.
Паня Коваль вставал и ложился с плачем. Он только что потерял мать, несколько дней провел у соседей, потом его привезли к нам. Но ему все равно где ни жить – он ничего знать не хотел, горе заполняло его до краев, и он плакал, плакал не переставая, исходил слезами. В первую же ночь, уже около двенадцати, к нам постучался испуганный Катаев.
– Галина Константиновна, Пашка ревет, никакого сладу нет!
Галя привела малыша к нам. Его трясло, уже и слез не было, он только судорожно всхлипывал, цепляясь за Галю, не слыша слов утешения. Да тут и не в словах суть, тут больше значит ласковый голос:
– Ну, сейчас, ну, сейчас… вот так… вот так…
Повторяя это снова и снова, Галя посадила Пашу к себе на колени и принялась укачивать, как маленького. Наконец он уснул, измученный, она тихо переложила его на свою кровать и продолжала мерно похлопывать по плечу, а он и во сне вздрагивал всем телом.
Утомленный плачем, он проспал до полудня, а раскрыв глаза, тотчас опять залился слезами. Галя помогла ему одеться, сама умыла. Паша был в ее руках точно кукла – не сопротивлялся и не помогал, ему было все равно. Галя отвела мальчика в столовую и кое-как, с трудом накормила.
И так весь день. Что бы Галя ни делала, куда бы ни шла, она всюду брала с собой Пашу. Он копался с нею в грядках, поливал клумбы – и вдруг садился на землю и опять заливался слезами. Галя не говорила: «Не плачь», она утирала ему слезы, приговаривая что-то сбивчивое и неясное:
– Ну вот так… ну вот так…
Вечером она постелила ему и себе в изоляторе.
– Галина Константиновна, – сунулся в дверь Катаев, – ведь он мне порученный… Чего же он все с вами?
Галя приложила палец к губам;
– Ему пока лучше так. Понимаешь, у него все внутри болит. Он ночью опять всех перебудит. И тебе сейчас с двумя не справиться. Сеня-то…
Мать Сени болела давно, он уже год жил то у одной тетки, то у другой. Сейчас в больнице признали положение матери безнадежным, и его отправили к нам. Здесь ему стало спокойнее, сытнее, веселее. Ему бы и в голову не пришло плакать и отчаиваться, но он с испугом поглядывал на Пашу, и губы его кривились, вот-вот тоже заплачет.
– Ты за Сеней присмотри, им вдвоем нельзя, – сказала Галя.
Катаев удалился очень недовольный. А на другой день ему пришлось пережить уже явное оскорбление.
– Эх, – сказала Лида, – да разве можно было мальчишке поручать таких маленьких? Разве мальчишки чувствуют? Тут девочку надо…
– Девочку, скажите пожалуйста! – огрызнулся Николай. – Много ты понимаешь!
Видно, он был по натуре ревнив; он и после Галиных объяснений не мог примириться с тем, что Коваля у него отобрали, и хоть Гале казалось, что Сеню и Пашу следует держать подальше друг от друга, Катаев со вторым своим подопечным все время оказывался подле нее.
Паша приходил в себя медленно. «А мама говорила… а вот мы с мамой…» – постоянно вспоминал он, но нам не часто удавалось послушать, что же говорила Пашина мать и как они с Пашей жили: он тут же заливался слезами. Все у нас было ему чужое, непривычное, все не в пору. И только в Гале он почуял что-то такое, что напоминало ему дорогую потерю. Галя не теребила, не торопила его, даже, пожалуй, не старалась отвлечь, она просто давала ему прийти в себя. Но ее постоянно окружали другие ребята, и понемногу у Паши появлялись новые мысли, не связанные с его горем.
– Галина Константиновна! А на ком Буденный ездит? На кобыле или на коне? – спросит кто-нибудь из малышей.
– Конечно, на коне! – храбро заявляет Галя.
– А какой конь – белый или вороной?
– Белый… – На этот раз Галин голос звучит куда менее уверенно.
В самом деле, откуда ей знать, белый ли конь под Буденным.
На помощь неожиданно приходит Катаев.
– Да разве у Буденного один конь! – с плохо скрытым презрением говорит он. – У него всякие: и белый, и вороной, и в яблоках. В бою, когда под командиром коня убьют, сейчас ему другого! И на параде тоже разные…
Он так же внезапно умолкает, и на лице его написано: «Что вам толковать… Эх вы, пехота!»
А правда, на каком коне ездит Буденный? А что это за конь – в яблоках? А вот, говорят, у маленьких есть свои грядки, где они? Что на них растет? Или еще: Галина Константиновна говорит – зимой у маленьких будет тихая комната. Какая такая «тихая»? Зачем? Вот оно что: там будет бумага, клей, карандаши цветные – вырезай и рисуй что хочешь. А если я не хочу? А не хочешь, так и не надо…
Возникнет мысль, забудется, а там, глядишь, снова родится. Медленно, туго приходил в себя Паша Коваль. Но – приходил…
А с Вышниченко нам всем показалось на удивление просто. Он никого не задирал и вовсе не был строптив. Мы никак ие думали, что у него такой покладистый характер. Мне очень хотелось спросить, какая это муха укусила его тогда, но я решил пока не поминать старого. Миша освоился быстро, не рвался на первые роли и не помнил зла Королю.
Однажды, когда мы с ним шли по селу, он, мечтательно глядя по сторонам, сказал:
– Тут старик живет – дуже злой. А в этой хате старуха – ну никогда не спит. А тут собака на цепи, да цепь длинная.
– А ты почем знаешь? Уж не похаживаешь ли по садам?
– Ни, – ответил он коротко.
К вечеру того же дня все разъяснилось. Мы занимались поливкой – делом трудным и затяжным. Лето стояло знойное, земля требовала влаги, и под вечер все поили землю.