Снова холодные пальцы сдавили живое сердце. «Худо жить в вечном страхе, — соображала Антонида. — Боязно, противно было ходить к нему по ночам, а надо — иначе продаст, выставит на поруганье. А теперь как быть?»
Одно спасение — выйти замуж за Василия... Она накинула полушубок, побежала к Василию, спотыкаясь в темноте.
Издали заметила неяркий свет в его окнах — сквозь щели в ставнях тускло мерцал огонек. Дернула калитку, она была на запоре. Подбежала к окну, прильнула глазами к ставням, увидела через щель чью-то быструю тень. Свет в избе сразу же погас, задули, видать. Не помня себя, загремела кулаками, не могла передохнуть от какого-то непонятного чувства. На стук торопливо вышел Василий, прошептал, не открывая калитки:
— Тише ты... дура...
— Открой... — тоже шепотом произнесла Антонида. — Впусти меня.
— Уходи, говорю... Нельзя. У меня человек один...
Отчаянным, ненавидящим шепотом Антонида прошептала:
— Бабу принимаешь? Путаешься, Кащей бессмертный?
— Что ты, Антонидушка, какая у меня баба, окромя тебя? Не говори понапраслину.
— Отвори, слышишь... А то избу подпалю.
— Оборони тебя бог от антихристова деяния. Складно говорю тебе: катись домой.
— А-а... я тебе не нужна? — крикнула она, задыхаясь. — Другую принимаешь? Ну, погоди... Покаешься.
Ноги у Антониды подкосились, она забилась в рыданиях.
Василий не стал утешать, немного постоял и зашаркал по двору, заскрипел ступеньками, зашел в избу. Антонида, как пьяная, побрела домой за спичками: поджечь проклятущую избу, отплатить за свою погубленную жизнь. Чуть отошла, услышала как взвизгнула на ржавых петлях дверь. Антонида притаилась. Вот осторожненько брякнула щеколда, кто-то крадучись выбрался на улицу. «Баба... — промелькнуло у Антониды в голове. — Сейчас я тебя, поганую... Не уйдешь, раскровяню, космы повыдергаю. Подниму все село...» Она подалась вперед и вдруг узнала: от Василия вышел Лука.
Антонида как во сне прибрела домой, легла в постель одетая, зарылась головой в подушки, залилась слезами. Уснуть не смогла, поднялась вялая, с опухшими глазами. Увидела в окно Лушу, постучала в окно, накинула платок, выбежала к ней.
— Лушенька, пойдем к тебе... Поговорим.
— Пойдем, подружка, — приветливо позвала Луша. — У меня, знаешь, какие добрые новости...
— Мне одной тоскливо, — зябко поежилась Антонида.
— Пошто одной? — удивилась Луша. — Тятя у тебя.
— У нас ничего общего. Чужие люди, не понимаем друг друга.
— Пойдем, пойдем. Я самовар поставлю. Тятя собрался в Ногон Майлу, к Диминым родителям.
Когда Лукерья и Антонида вошли во двор, Егор приторачивал к седлу узелок с подарками: вез бурятам русское угощение — вареные яйца, огурцы, жареные подсолнухи, Лушиной стряпни шанюшки. Бутылку пернача прихватил. Сел в седло, сказал Антониде:
— Не потрафили мы со школой к осени. Ну ничего, скоро откроем, в самый главный праздник — в третью годовщину Октября. Столы, скамейки готовы, доска тоже. Нету черной краски для доски, пущай пока белая постоит. Учительницей первый год одна будете. Совладаете с ребятами?
— Справлюсь, — вяло ответила Антонида.
— Ну, прощевайте, к вечеру вернусь. А то завтра утром. А стекло-то будет?
— Не знаю...
В избе было прибрано, печка побелена: Лукерья не запускала хозяйства, хоть и трудненько ей приходилось. Помогал и отец. Как он вернулся, все в доме почувствовало мужскую руку: крыша была залатана свежеоструганными досками, заплот будто сам выпрямился. Егор поставил недостающие доски. Колодец вычищен, сруб заменен... На сарае новые широкие двери. За домом сложены доски. Когда Луша спрашивает, зачем доски, Егор только хитро усмехается
Луша сказала Антониде:
— Садись, подружка. Я сейчас самовар поставлю.
«Какая она домовитая... — подумала Антонида. — Обрадована чем-то».
— Ну, рассказывай, какие у тебя новости, — сказала она, когда Луша уселась за стол.
— Не подумай, что хвалюсь, Антонидушка, — зарделась Луша. — К тяте знакомый партизан приезжал, поведал...
По щекам Лукерьи потекли счастливые слезы, она смахнула их уголком платка, улыбнулась.
— Дима-то мой настоящий герой. Один сотню казаков победил. Как налетел на них с пулеметом... Право... Слушала, аж страх берет. — Она не знала, что еще сказать... — Домой, слышь, собирается.
Антонида вдруг поднялась со своего места, обняла Лушу за шею, прижалась к ней горячей щекой.
— Я к тебе буду приходить. — Она жарко дохнула ей в ухо: — Тоже с ребеночком... Будет у меня... Ношу уже...
— Антонидушка... — Лукерья крепко обхватила подружку рукой. — Вот оно, наше бабье счастье...
— Ничего не спрашивай, — торопливо заговорила Антонида. — Пока не могу сказать... Хороший человек, настоящий. Любим друг друга, он во мне души не чает. Вся моя радость в нем... Умный, ласковый.
— Да кто же такой, Антонидушка? Всех парней знаю, не замечала, с кем ты...
— После, подружка. Давай лучше поговорим о наших детях.
Обе рассмеялись. Луша разлила чай, поставила на стол чугунок с молоком.
— Пойдешь утром на уроки, занесешь ко мне маленького: «Лушенька, поводись... Пущай с твоим играет». А я сразу: «Оставляйте, Антонида Николаевна, чего там, свои же люди... И вечером приносите, сегодня комсомольское собрание, тятенька с ребятами позабавится»
Антонида вздохнула:
— Не знаю, что у меня получится с комсомолом. Не успеть мне всюду: ребенок, школа, комсомол, дома сколько забот будет... — Она мечтательно стала перечислять: — Мужу постирать, погладить, сварить повкуснее, коровенка у нас будет, гусей думаю развести, озеро же рядом...
Луша посмотрела на подругу, словно вспоминала ее и никак не могла признать.
— А я, Антонида Николаевна, — сказала она с затаенной гордостью, — порешила записаться в большевистскую партию.
Подруги разговаривали за самоваром, а Егор Васин ехал по широкой степи, думал невеселую думу. И степь вокруг тоже была невеселой, пожухлые травы, прибитые заморозками, черный лед в канавах и рытвинах, нахохлившиеся, сердитые сопки вдали. Холодный ветер гонит навстречу бездомный куст перекати-поля...
Егор думал, как сказать родителям Дамдина о гибели сына. Приятно принести в дом радостную весть, тяжело сообщить о горе... Как их утешить, какие слова подобрать и можно ли вообще чем-либо облегчить родительские страдания? Ему, Егору, горько — погиб муж его дочери, а им он сын — надежда и радость, ему отдали они всю свою жизнь...
Конь плелся шагом, Егор не подгонял его — не на крестины спешить, не на свадьбу... Цырен звал в гости, а он является с черной вестью... Заставил себя приободриться немного, когда уже въезжал в улус.
Егора встретил Цырен, обрадовался, крикнул жену и дочь, они убирали навоз в загородке для коров. Долгор приняла повод, дочка Должид стала расседлывать коня. Откинули полог, зашли в юрту. Она покрыта толстым, лохматым войлоком, порыжевшим от времени. Внутри полумрак, свет падал только сверху, где отверстие для дыма. Посередине нежарко горел очаг, у стены стояла темная божница с глиняными, закопченными фигурками богов-бурханов. Егору показалось, что грязные, неумытые боги спесиво и зло поглядывали на людей. Перед ними стояли бронзовые жертвенные чашечки с угощением. Может, богам не по нраву жертвенное приношение, может, они от него воротят глиняные, отбитые носы?
В полумраке виднелась кровать, закинутая серым овчинным одеялом, был еще низенький столик, расписанный хитрыми узорами. Егор догадался, что раскрашивал его какой-то умелый лама, может, столик стоял когда-то в бурятском храме — дацане... У стены напротив стола — высокий сундук. Возле входа — столик с полочками для чугунов, чашек, на нем стояли деревянные корытца, в которых подают вареное мясо. На стене висели уздечки, старые халаты-тэрлики, женские безрукавки — ужа, на полу грудой лежали войлоки.
Войлоки сложили один на другой, получилось сидение. Цырен усадил на него дорогого гостя, начал обязательный при встрече разговор: