Кроме инспектора и законоучителя, все заулыбались, и это не ускользнуло от внимания Сергея.
— Я не собираюсь давать готовых рецептов своим товарищам, но тем из них, кто намерен посвятить себя науке, мне хотелось бы напомнить слова русского ученого Тимирязева. Он говорит, что наука не вправе уходить в свое святилище, таиться от народа, требуя, чтобы на слово верили в ее полезность. Если представители науки желают, чтобы она пользовалась сочувствием и поддержкой общества, то надо помнить, что они слуги этого общества и время от времени должны выступать перед обществом, как перед доверителем, которому они обязаны отчетом.
Сергей отошел от стены, приблизился к столу, за которым сидели члены педагогического совета, и закончил:
— Это все! Теперь от имени гимназистов выпуска тысяча девятьсот двенадцатого года я приношу благодарность Ивану Александровичу и всем преподавателям за приложенные ими усилия и переданные нам знания.
Обернувшись вполоборота к товарищам, он добавил:
— Вы же сейте разумное, доброе, вечное!..
Речь Лазо растрогала словесника Орлова, он захлопал в ладоши, многие в зале последовали его примеру.
Когда шум улегся и все стали покидать места, чтобы выйти из душного зала, Клоссовский окликнул Лазо.
Сергей подошел.
— Зайдите ко мне завтра в это время.
Сергей почтительно склонил голову, и тут Иван Александрович протянул ему руку. Сергей пожал ее, потом повернулся и медленной походкой вышел из актового зала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ехать в Петербург Сергей решил безотлагательно, даже если бы мать не смогла обеспечить его на первое время. Сборы длились недолго. Он сам смастерил сундучок и наполнил его книгами, а необходимые вещи уложил в чемодан.
— Ты бы остался еще на месяц, — просила мать, — ведь мы целый год не увидимся.
— Я рад побыть с тобою и Степой, — о Борисе он даже не заикнулся, — но мне хочется посетить университет, Политехнический и Горный институты, ознакомиться с их программами и заранее подать бумаги.
Провожали Сергея мать, Степа и Юра Булат. Перед отъездом на вокзал Елена Степановна, стараясь не рассердить сына, сказала:
— Простись с Борей!
— Не прощусь, мама, не проси!
Она знала, что ее просьбы ни к чему не приведут — братья не любили друг друга.
На перроне Сергей шутил, что редко бывало с ним, несколько раз напомнил брату:
— Степушка, слушайся мать. У нас с тобой одна дорога, у Бориса — другая. Борис груб, как мой бывший соученик Медынцев. Но того я проучил, а этому все сошло с рук.
Елена Степановна и Степа знали о пощечине, которую Сережа дал Медынцеву. Мать была тогда взволнована поведением сына и удивилась мягкости директора, но в душе она гордилась Сергеем.
Трижды позвонили в перронный колокол. Поезд стал медленно отходить. Сережа с грустью смотрел на холмы, к которым лепились домики. Он покидал родную Бессарабию. Впереди лежала Россия, незнакомый столичный город, чужие люди… Что готовила ему новая жизнь?
Приближаясь к столице, Сергей записал в свою карманную книжечку:
«Пустынна местность к Петербургу, так и не верится, что за этими болотами и мелкорослыми лесами лежит самый большой город России, а поезд быстро несется все дальше и дальше. В этом однообразном шуме машины, отрывистых гудках, в этой длинной ровной дороге со своими лентами-рельсами, во всем этом скрывается что-то невыразимо красивое. Но вот мало-помалу появляются фабрики. Одна, другая со своими огромными корпусами и дымными трубами… Я приехал!»
Петербург понравился будущему студенту громадами дворцов с золочеными решетками, бесчисленными каналами и мостами, памятниками и золотой иглой на здании Адмиралтейства. На Дворцовой площади его поразила высота колонны в честь памятного 1812 года, года Отечественной войны.
Днем у Технологического института Сергей столкнулся со старушкой в длинной шуршащей юбке, в старомодном капоре и ажурных перчатках. В руках она держала ридикюль с темными блестками.
— Студентик, — обратилась старушка к Сергею и посмотрела на него такими добрыми глазами, что он невольно улыбнулся и не дал ей договорить:
— Извините, я только собираюсь стать студентом.
— Тем лучше. Если вы одиноки и вам нужна небольшая, скромно обставленная комната, то могу вам предложить.
— С удовольствием! Разрешите записать ваш адрес… Часа через три я зайду к вам.
— Пожалуйста! Как вас зовут?
— Сергей Георгиевич.
— Так запишите, Сергей Георгиевич, Подьяческая, шестнадцать, квартира девять, Татьяна Сергеевна Сыромятникова.
Часа через три Сергей уже сидел в столовой у Татьяны Сергеевны в старом плюшевом кресле. Предложенная ему комната была обставлена более чем скромно: кроме железной кровати, маленького стола и двух стульев, в ней ничего больше не было. Какое, впрочем, это могло иметь для него значение?
Вечером Сергей снова записал в свою книжечку:
«Я понимал некоторое превосходство буржуазной культуры над дворянской. Я перенимал от нее необходимое, но не увлекался ею (развить, объяснить, что такое буржуазная и дворянская культура)… Какое великое счастье, что я вырвался, стал в стороне от той среды, которая меня вырастила. Пусть зависимость от родного дома была внешне сильная, но изнутри она умерла».
Прошло несколько дней, и Сергей влюбился в красу «горделиво вознесшегося из топи блат» Петербурга, но жизнь города не ослепила его своим блеском и шумом.
«Я не умею жить, работать и учиться, — признавался он самому себе. — Я встаю поздно, ложусь поздно, не знаю, что читать. Мне предстоит стать инженером-технологом, но я буду всезнайкой, ибо условия нашей русской действительности таковы, что если не хочешь рисковать остаться без службы, то надо знать технику во всей ее полноте, а не так, как ее преподают в институте».
Сергей пытался найти Кодряну, с которым можно было бы посоветоваться, но никак не удавалось. В адресном столе ему ответили, что в списках петербургских жителей Кодряну не значится.
Татьяне Сергеевне жилец понравился. По утрам он не свистел, как его предшественник, подражая певчим птицам. Весь день его не было дома, а приходя, читал запоем до полуночи. Гости к нему не ходили, окурков хозяйка не находила ни под кроватью, ни в углах, короче, жаловаться на него не за что было.
Сергей полюбил Технологический институт, полюбил химию, математику, и в то же время книга Тимирязева о жизни растений, из которой он непрерывно черпал знания и жизненный опыт, продолжала оставаться для него настольной.
Проходили дни, недели, месяцы. Приближался 1913 год. Юрию Булату он написал:
«Новый, большой город, куда я попал, сразу вызвал во мне много запросов. Все они настойчиво требовали ответа. Спокойно наблюдая за жизнью столицы, я все сильнее проникался сознанием глубокой закономерности тех сложных связей и вопиющих противоречий, которыми полна эта жизнь. Читал я книгу гениального человека, а поражался его светлому уму, я чувствовал за этим умом жизнь, обильно залитую светом мыслей, и тем самым я болезненно чувствовал, что у меня этого света нет…
Если ты не хочешь, чтобы тебе была суждена судьба городского обывателя, который чувствует себя неловко вне своей квартиры, если ты не хочешь поступиться своими мыслями и вступить в сделку с совестью, лишь только тебе угрожают опасность и лишения, если ты хочешь быть господином своих поступков — приучай себя к труду, закаляй себя лишениями. Меня не страшит суровая жизнь и физический труд. Я лично стремлюсь к тому, чтобы изучить в совершенстве свою специальность и знать какое-нибудь ремесло.
Считается, что слесарь учится три года. Печатник — столько же. Меньше надо учиться сапожному и портновском делу. Механик по образованию может научиться слесарному делу за год. Мне, студенту-технологу, не трудно изучить слесарное дело и управлять машинами. Полезно уметь и хорошо плавать, а главное — много ходить пешком. Надо без подготовки пройти триста верст.
Мы с тобою уже знаем, какая зависимость существует между внешним строем и нашим развитием, мы познали и влияние общих условий жизни коллектива, класса на каждый входящий в него индивидуум, мы часть этого единого целого, и потому смешным должно казаться всякое отделение своей участи от участи того коллектива, к которому мы принадлежим».