Стреноженные лошади, отгоняя хвостами назойливых мух, бродили по двору, а Михалаке с Сережей в ожидании Елены Степановны улеглись на траву.

— Почему это место называют Костюженами? — неожиданно спросил Сережа.

Михалаке знал Сережу со дня рождения и привык к тому, что мальчик всем интересовался.

— Длинная байка, — ответил кучер, — поди разберись в ней, что правда, что выдумано.

— Расскажи! — торопил он.

Кучер скрутил цигарку из самосада, закурил и начал:

— Вот в этом первом доме, — Михалаке показал рукой, — жил барин со своей женой, и было у них двое ребят: Женя и Костя. Пошли однажды ребята в лес, — кучер снова показал рукой, — а там их гроза захватила. Упала молния и спалила ребят. Барыня с горя ума лишилась. А барин был богат, он из города привез доктора и сказал ему: «Вылечишь ее — дом подарю, не вылечишь — уходи от меня на все четыре стороны». Доктор три месяца мудрил, а толку не добился. Где ж это видано, чтобы сумасшедшую вылечить? Тронулся человек — пиши пропало. Потом барин для жены отдельный дом построил, нянек понабрал, они барыню мыли и волосы заколдованными гребнями расчесывали, да только ничего из этого не вышло. Промаялась она четыре года и отдала богу душу. Горевал барин первое время, а потом смирился, еще два дома построил и стал к себе больных звать.

— Зачем? — удивился Сережа.

— Барин-то смекнул, что на этом деле можно заработать. Деньги за больных платили родные, и немалые, а барин больных кашами кормил. Смотришь, прошел год-другой, а больной прощался и уходил вон туда, — Михалаке в третий раз показал рукой, подняв ее к небу, — а там уж как положено: кому в рай, кому в ад. А по детям своим — Косте да Жене — барин и место назвал Костюженами.

— Это правда, Михалаке?

— Люди говорят, и я так говорю.

Кучер закончил рассказ, докурил и сплюнул в сторону.

Сережа слушал с интересом, потом закрыл глаза и незаметно уснул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мерно, лениво тянулась жизнь на хуторе, не суля никаких изменений, но революционные события 1905 года, охватившие Бессарабию, напугали помещиков, и они стали покидать насиженные места.

Семья Лазо никуда не уехала. Двенадцатилетнему Сереже трудно было разобраться в происходящих событиях, но, вспоминая рассказы учителя Кодряну о недовольстве крестьян, думал, что Богдан Раду, который когда-то так круто выпроводил его из своей избы, со дня на день заявит свои претензии на землю. Доктор Чорба со страхом рассказывал, что по Бессарабии гуляет неуловимый гайдук Антосяк со своими молодцами и поджигает барские усадьбы. Сережа тайком прислушивался к рассказам доктора, сожалея о том, что рядом нет Федора Ивановича, который объяснил бы, что происходит вокруг и внес бы ясность в его, Сережины, путаные мысли. Он даже собрался написать письмо Кодряну, но не знал его адреса.

Ни в Новых Езоренах, ни в Николаевке восстания не было. Антосяк даже до Оргеева не дошел. Крестьянского вожака арестовали в его родном селе Мокры, военно-полевой суд осудил на пожизненную каторгу в Сибирь. Помещики возвратились в свои имения, и жизнь потекла своим чередом.

Проходили зимы со снежными буранами, за ними солнечные весны с водами, стекавшими с холмов в овраги, летом зной иссушал землю, осенью пламенели багрянцем леса.

Старели взрослые, подрастали молодые, умерших хоронили на погостах, новорожденных пеленали и кормили грудью.

Подрос и Сергей Лазо, превратившись в паренька, а потом и в юношу с широкими плечами, правильным овалом лица, на котором светились умные черные глаза.

Однажды к Елене Степановне приехала сестра Чорбы с печальным известием о том, что доктор скоропостижно скончался.

— Теперь и посоветоваться не с кем, — пожаловалась Елена Степановна старшему сыну. — Не лучше ли будет продать дом и сад и переехать в город?

— Вот хорошо! — обрадовался Сергей. — В городе жизнь интересней, да и мне пора в гимназию.

С этого дня Елена Степановна стала серьезно помышлять о переезде. Она опасалась продешевить с продажей усадьбы, но и продать ее было не так легко — на дом без пахотной земли охотников не находилось. Каждое воскресенье она уезжала то к одному, то к другому помещику, но все безрезультатно.

— Не покупают? — спрашивал Сережа.

— Нет, сынок, — тревожно отвечала мать.

— Надо дать публикацию в кишиневскую газету, — неожиданно предложил Сергей, вспомнив, что в газете «Бессарабская жизнь» он читал о продаже и покупке домов и имений.

Елене Степановне даже в голову не приходила эта мысль.

— Поедем вместе в город, Сережа, — обрадованно предложила она, — там мы все обсудим и решим, а заодно посмотрим, как выглядит наш дом.

И по тому, как мать это сказала, Сережа почувствовал, что она считает его взрослым и намерена советоваться с ним в делах.

Окна, выходившие в сад, были занавешены кремовыми шторами, на стенах лежал мягкий свет.

Директор гимназии Иван Александрович Клоссовский, в черном сюртуке, из-под которого выглядывал белоснежный воротник с фулярным бантом, гостеприимным жестом предложил Елене Степановне кресло.

Елена Степановна достала из ридикюля письмо и задержала его в руках.

— Я вдова Георгия Ивановича Лазо.

— Имел честь быть знакомым с ним.

— Моему сыну пятнадцать лет, и я намерена определить его в гимназию.

— В пятнадцать лет? — удивился директор.

— Болезнь отца помешала ему… Но он исключительно способный юноша, впрочем, — и Елена Степановна, сочтя этот момент подходящим для передачи рекомендательного письма, протянула руку через стол, — это вам!

Директор, вскинув к переносице пенсне в золотой оправе, быстро прочитал письмо. Его писал председатель Кишиневского суда Степан Михайлович Лузгин.

— Рекомендация заслуживает внимания, но в этом году вряд ли удастся что-нибудь сделать, — развел руками директор.

Этот жест должен был убедить Елену Степановну в том, что ее надеждам не суждено оправдаться, но не так просто было уговорить эту женщину, преждевременно поседевшую от горя и в то же время возмужавшую за несколько лет самостоятельного ведения хозяйства.

— Если бы мой сын был помоложе, — проговорила она, — я не прибегла бы к рекомендательным письмам. Не так ли, Иван Александрович?

В этих простых, но убедительных словах директор почувствовал правоту матери, которая так настойчиво добивалась приема ее сына в гимназию, и тем не менее он возразил:

— Ему придется держать экзамены по всем предметам. Скажу прямо — это сложно, очень сложно.

— Я спокойна за него, — с подчеркнутой уверенностью сказала Елена Степановна, — экзамены ему не страшны.

— Хорошо, я поставлю вопрос на педагогическом совете. Прошу за ответом недели через две.

Иван Александрович встал, давая понять, что прием окончен, но Елена Степановна не спешила уходить. Казалось, она хотела сказать что-то очень важное, но смутилась, слегка кивнула головой и вышла из кабинета.

Учебный год длился уже четыре месяца. Не будь у Елены Степановны рекомендательного письма, Сережу не допустили бы к экзаменам. На педагогическом совете прошение сочли чуть ли не дерзостью, но Иван Александрович, явившись в этот день с Анной на шее, что он делал только по большим праздникам, сумел убедить членов совета, и те приняли решение, подобного которому никто не мог припомнить за всю историю существования гимназии — допустить в январе к испытательным экзаменам Сергея Лазо.

Новый, 1910 год Елена Степановна встретила с детьми в Кишиневе. Посреди столовой стояла елка, на которой теплились маленькие восковые свечи среди золотой и серебряной мишуры. В этот день мать подарила Сереже книгу. Незнакомый автор и малоувлекательное название: «К. Тимирязев. Жизнь растения. Цикл лекций». Несомненно, произошла ошибка… Мать в последнее время щурила глаза, жаловалась на головные боли и, бесспорно, перепутала в магазине книгу. Куда интереснее было бы почитать Конан-Дойля. Обидеть мать Сережа не посмел. Он поблагодарил за подарок и собрался поставить книгу на отцовскую этажерку рядом с устаревшими сельскохозяйственными календарями-ежегодниками, но, перелистав несколько страниц и прочитав полемику автора с баснописцем Крыловым, раскрыл книгу с первой страницы и погрузился в чтение.