— Сергей Лазо принят. Скажу вам прямо — экзаменаторы утверждают, что таких способных учеников в гимназии не бывало. Вам остается заказать сыну форму, без которой в гимназию нельзя являться.

Елена Степановна, заметно оживившись, подала Клоссовскому руку и ушла.

Клоссовский не выдумывал. Еще до педагогического совета Орлов, разыскав латиниста, увлек его в сторону и признался:

— Батенька, я такого юношу еще не видывал.

— Про кого вы толкуете, Сергей Сергеевич?

— Про Сергея Лазо. Годами юн, а умом и знаниями — зрелый муж.

Сережа пришел в класс в новой гимназической форме. Серая куртка с пятью блестящими пуговицами плотно облегала его фигуру. Талию обхватывал пояс с широкой, почти в ладонь, металлической пряжкой.

— Здравствуй, Лазо! Здравствуй, Сережа! — раздались голоса со всех сторон.

К нему подошел такой же смуглый, как и он сам, гимназист со светло-зелеными глазами.

— Юрий Булат. На моей парте свободное место. Садись рядом!

— Согласен! — ответил Сережа.

Булат считался лучшим учеником в классе. С приходом Сергея у него не возникла зависть к новому товарищу, наоборот, он решил, что дружба между ними поможет и ему приобрести новые знания. Сергей, однако, не предложил ему совместно готовить уроки, а самому напрашиваться не хотелось.

— Заходи ко мне в воскресенье, — сказал как-то Сергей.

— С удовольствием!

Через месяц Юра уже знал все подробности семейной жизни Лазо: про смерть отца Лазо, Чорбу, про Кодряну.

Сережа прочитал ему всю книгу Тимирязева.

— Чем чаще я ее читаю, — говорил он, — тем больше познаю жизнь.

Как-то раз Юра принес шахматы и стал учить Сергея игре. Первое время у него слон шел ходом коня, а когда Юра делал ему замечание, то он бил себя ладонью по лбу и восклицал:

— Полупочтеннейший, вы теряете память в юном возрасте. Что же ждет вас впереди?

Юра смеялся.

— Почему ты говоришь полупочтеннейший?

— Вспомнил пушкинские строки про полумилорда.

— Значит, ты намерен стать в конце концов почтеннейшим?

— Избави бог.

— Кем же ты хочешь быть?

— Ученым и слесарем.

Юноши никогда не спорили между собой — Юра любил Сергея и прислушивался к его словам и советам. Сергей чувствовал, что приобрел в Юре настоящего друга.

Елене Степановне нравилась их дружба, она была довольна влиянием Сережи на Степу, лишь средний сын, Боря, оставался своенравным и непокорным. И тот и другой учились в гимназии, но Степа с грехом пополам, а Боря совсем плохо. От услуг старшего брата он решительно отказался. А на мать как-то огрызнулся:

— Ты мне не указ!

Сергей вспылил.

— Прикуси язык! — крикнул он. — Ты грубишь мне, обижаешь Степку, — это еще полбеды, но грубить матери не позволю. Заруби себе на носу!

Чего греха таить, Сергей не любил Бориса.

В седьмой и восьмой класс Сергей перешел с похвальным листом. Его ставили в пример другим по успеваемости и по поведению. Его действительно ни в чем нельзя было упрекнуть, он никогда не отказывался помочь товарищу, но ни с кем не панибратствовал, а внимательно приглядывался к каждому из своих сверстников. Он помнил слова Кодряну, что большинство из них считают себя избранными по крови. Он недолюбливал словесника, в котором уживались желчь и либерализм, терпеть не мог лицемерного законоучителя протоиерея Лашкова и готов был при случае задеть его за ханжеские проповеди.

Сергей все чаще вступал в споры с богатыми дворянскими сынками. Они старались обидеть его на каждом шагу, вывести из терпения, но Сергей сдерживал себя. Только один раз он навел порядок кулаком и не жалел об этом. На прогулке по гимназическому саду он услышал, как Медынцев бросил вслед ему и Булату:

— Юра — это его барышня!

Сергей обернулся и нахмурил брови.

Медынцев замолчал, но кто-то из его компании шепнул ему на ухо, и тогда он крикнул:

— Весь в папеньку…

Сережа направился к Медынцеву. Булат успел крикнуть:

— Плюнь на эту пигалицу!

Поздно. Сергей строго спросил Медынцева:

— Кто тебе позволил чернить память моего отца?

— Подумаешь… — нагло улыбнулся Медынцев.

Сергей со всей силой закатил Медынцеву оплеуху. Гимназисты разбежались.

— Трусы! — закричал Сергей. — Дворянские оболтусы!

Прозвенел звонок. Все поспешили в класс. Предстоял урок латыни. Медынцева на месте не оказалось. Латинист вошел в класс, посмотрел на Сергея и сказал:

— Лазо, к директору!

Сергей догадался, что Медынцев успел пожаловаться Ивану Александровичу, но страха не испытывал.

— Кто дал вам право буянить? — спросил строго Клоссовский.

— Прошу извинить меня, Иван Александрович, но иначе я не мог поступить.

Директор сделал вид, что слушает небрежно, но это было далеко не так. Со слов преподавателей он знал, что Лазо ведет себя спокойно, наделен большими способностями и его ожидает в будущем ученая карьера. И вдруг такая нелепость.

— Медынцев сказал вам грубость?

— Ему вообще не место в классической гимназии.

— Не вам судить…

— Виноват, — ответил Сергей и опустил голову.

— Идите в класс, я потом разберусь.

С того дня Медынцев присмирел. Да и как было не присмиреть — директор не удалил Лазо из гимназии.

Июнь стоял невыносимо знойный. В гимназии заканчивались экзамены.

— Что ты думаешь делать дальше? — спросила Елена Степановна у Сергея.

— Поеду в Петербург.

Мать хотела дать сыну высшее образование, но из денег, вырученных за продажу усадьбы, за три года ушло больше половины. С переездом Сергея в другой город придется там платить за комнату, обед, прачке, портному, сапожнику.

— Я буду давать уроки, — сказал Сергей. — Затяну пояс потуже, помучаюсь четыре года, зато потом начну зарабатывать и содержать всю семью.

Так думала и Елена Степановна — других надежд у нее не было.

…В актовом зале, в присутствии всех преподавателей Иван Александрович Клоссовский вручал абитуриентам аттестаты. Вызывали по алфавиту, и первым был Булат. Юрий закончил с хорошими отметками, и Клоссовский пожелал ему успеха.

— Я надеюсь, — сказал он, — что вы продолжите свои занятия в университете.

Когда очередь дошла до Сергея, по залу пробежал легкий шорох. Все знали: стоит ему заговорить — каждый позавидует стройности его речи.

Ивану Александровичу ни разу не пришлось слушать Сергея, и ему неожиданно пришла в голову мысль:

— Лазо, быть может, вы выступите от имени учащихся?

— Слушаюсь, Иван Александрович.

Раздав аттестаты, директор обратился к абитуриентам с краткой речью. Он произносил ее ежегодно, и преподавателям она изрядно надоела. Словесник Орлов, широко расставив локти на столе, рисовал какие-то фигурки на клочке бумаги, а природовед Пантелеев, держа за крылышки пойманную муху, смотрел сквозь лупу на ее брюшко, вызывая улыбки на лицах абитуриентов.

Потом вышел Сергей. По традиции он должен был стоять лицом к преподавателям и спиной к товарищам, но Сергей отошел к боковой стене, чтобы иметь возможность поворачивать голову и к преподавателям, и к товарищам. Ни у Клоссовского, ни у педантичного и строгого инспектора гимназии Маланецкого не хватило смелости сказать Лазо, что он нарушил традицию и ему надо занять определенное место.

В зале наступила тишина. Пантелеев выпустил муху, и она, жужжа, полетела. Орлов, отбросив карандаш, нахохлившись смотрел на Сергея. С Лазо можно было спорить, не соглашаться, но ему нельзя было отказать в знаниях, в манере держать себя с достоинством.

— Я прошу прощения у педагогического совета, — начал Сергей, — что нарушаю традицию. Мне кажется, что юношам, которые завтра выйдут на распутье, надо подсказать, какую именно дорогу избрать. Мое слово будет больше относиться к моим вчерашним соученикам. Объяснить явления природы и законы жизни может и должен каждый мыслящий человек, желающий понять то, что совершается вокруг него. Почему органические существа так совершенны, так целесообразно организованы? Этот вопрос возникает у многих из нас, но не многие умеют правильно ответить. Даже ученые-мыслители обычно говорят: «Они созданы таковыми». Неумение объяснить эту загадку природы побудило многих ученых броситься в иную крайность. Указание на целесообразность и гармонию природы они встречают насмешкой и преследуют глумлением. Немецкий поэт Гейне чутко относился к науке и философии. В своем «Путешествии на Гарц» он рассказывает, как встретился с одним простоватым бюргером и тот стал ему надоедать своими измышлениями о целесообразности природы. Поэт, выведенный из терпения, постарался подладиться под тон бюргера и сказал: «Вы правы, в природе все целесообразно. Вот она создала быка, чтобы из него можно было сделать вкусный бульон; она создала осла, чтобы человек имел перед собой вечный предмет для сравнения; она создала наконец человека, чтобы он кушал бульон и не походил на осла».