— Нет, уж ты командуй сотней. Войне еще не конец, и на твою долю хватит других дел. Сейчас ты нужен в другом месте.

— Слушаюсь, товарищ главком, — отчеканил Безуглов и вышел на улицу.

Сотня Безуглова на рысях мчалась к Шарасуну. Спешившись, казаки принялись загружать платформу камнями.

— Какая же это война? — спросил у Безуглова молодой казак с рябым лицом. — Проштрафились, что ли?

Казаки рассмеялись, видимо довольные смелостью рябого парня.

— Отставить погрузку! — крикнул Безуглов и подумал: «Я их сейчас поагитирую». — Собраться в круг!

Казаки медленно подходили, окружая своего командира. Безуглов громко спросил:

— Кто приказал грузить платформу?

Казаки молчали.

— Кто? — громче повторил Безуглов.

— Ты!

Безуглов по голосу узнал рябого казака.

— А мне кто приказал? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Главком Лазо! К чему же балясничать: «Проштрафились, что ли?» Поди сюда! — приказал Безуглов молодому казаку. — У кого дисциплина: у нас или у бандита Семенова? Кто мы с тобой? Трудовые казаки! А семеновские солдаты? Бандиты и грабители! Ты же красный гвар-деец! Это, брат, высокая честь! С самим главкомом можешь погуторить, он никого не чурается, такой же человек, как все мы. С бойцами спит, кашу из походной кухни кушает, в солдатской шинели завсегда. Но раз он главком, значит, за всех нас в ответе перед Лениным. И ежели Лазо приказал — расшибись, а сделай. Не за свою шкуру он дерется в нашей родной Даурии, а за свободу для всего трудового люда.

— Оно понятно, — отозвался кто-то молодым баском.

— Почто же говорить «проштрафились»?

— Дай ему по уху, и делу конец, — пробасил тот же казак.

— Ты кто будешь? — спросил Безуглов.

— Свояк казаку, Иннокентий Стахеев.

— Так знай: рукоприкладства не допускаю. Ты словом докажи человеку, а бить запрещаю. Ясно? Все! На погрузку даю час.

Когда сотня разошлась, Безуглов сказал самому себе: «Ну и правильно поагитировал, иначе народ разболтается».

Через час рябой казак с вспотевшим лицом подошел к Безуглову, сидевшему на камне, и доложил:

— Так что кончили…

— Молодцы! А тебе личный подарок, на вот, возьми! — И протянул вышитый кисет. Безуглов не курил и в кисете не нуждался. Его подарила Безуглову сестра из лазарета.

— Спасибо, товарищ командир! Еще грузить будем?

— Не меня благодари, а советскую власть. Она тебе еще не то подарит. А теперь отдай за меня команду «По коням». Тьфу, стой! Как тебя зовут?

— Ермолай Игнашин.

— А Иннокентий Стахеев тебе свояк?

— Ага!

— Ну, иди!

Молодой казак важно повернулся и пошел на станцию.

Едва солнце выглянуло из-за сопки, Агеев уже был на паровозе, дожидаясь командующего. Лазо не заставил себя ждать.

— Здравствуй, Степан Степанович! — приветствовал он оловяннинского машиниста.

— Здравствуйте, товарищ главком, — ответил, подтянувшись, Агеев.

— Обошел путь?

— Обошел.

— Где думаешь прыгнуть?

— За поворотом, там, где сказывали.

— Отчего ты так не весел?

— Я на работе, — с достоинством ответил Агеев.

— Вот как! — усмехнулся Лазо. — А наши ребята даже в бою веселы. «Если придется умирать, — говорят они, — то с музыкой».

— Меня учил паровозному делу Никишин Парамон Парамонович. Он завсегда…

— Чем же знаменит этот дядя? — перебил Лазо.

— Вот именно знаменит, — подхватил Агеев. — Не любил, когда его звали дядей. Привел меня к нему отец и говорит: «Вот мой сынок, любезный Парамон Парамонович, учи его, пожалуйста, и, как договаривались, спуску не давай». А Парамон Парамонович насупил брови, они у него были толщиной в палец, и обращается ко мне: «Ты, говорит, парень, заруби себе на носу, как меня звать, и другого имени я и знать не хочу. Если скажешь: «дядя» или «дяденька» — сброшу с паровоза. И не будет мне жалко. Понял?» Я и ответил: «Понял, Парамон Парамонович». Он сразу повеселел и говорит моему отцу: «Из него толк выйдет». Стал он меня учить, объяснять, что к чему. Так я учился и рос. Однажды он позвал меня к себе в гости. Сидим это мы за столом, выпиваем, а я и спрашиваю: «Почему это вы, Парамон Парамонович, требовали от меня, чтобы я вас величал только по имени и отчеству?» А он и раскрыл весь секрет. «Ты, говорит, всегда должен с уважением относиться ко мне и к паровозу. Если человек машину уважает, то она ему будет служить безотказно, потому машина умная, но капризная штука. И на работе человек должен быть серьезным и строгим, без панибратства».

— А ведь, пожалуй, твой Парамон Парамонович был прав, — согласился Лазо. — Значит, я не ошибся в выборе, когда позвал тебя на это опасное дело.

— Опасного ничего нет, — ответил Агеев. — Убиться не убьюсь, а ногу сломать можно.

Лазо подумал и заметил:

— Если тебе не по душе, то…

Агеев не стерпел:

— Если взялся, то разговору быть не может. В Оловянной говорят, что вокруг вас снаряды рвутся, кругом горит, а вы с коня не сходите. А тут спрыгнуть с паровоза — подумаешь, какое дело. Говорить совестно… Едемте, товарищ главком!

— Правильный ты человек, Степан Степанович. Поехали!

Паровоз тронулся. Миновав первый километр, Агеев увеличил скорость. Лазо следил за выражением его лица, но оно словно окаменело, и прочесть что-либо на таком лице нельзя было.

— Становитесь на мое место! — предложил Агеев. — Как прыгну, так реверс назад. — Он подошел к краю паровичка, опустился по лапчатым ступенькам и, раньше чем Лазо успел вымолвить слово, прыгнул на насыпь и покатился под горку.

Когда Агеев возвратился к паровозу, Лазо спросил:

— Ушибся?

— Даже руки не поцарапал.

— А страшно было?

— Это потому, что в первый раз, а за два дня так наловчусь, что китайским циркачам фору дам.

Лазо рассмеялся.

— Повторим, товарищ главком, — добавил Агеев. — Дайте задний ход. Вот так, правильно!

После пятого прыжка Лазо сказал:

— Довольно! Остальное завтра и на бо́льшей скорости.

Паровоз стоял под парами у поворота. К паровозу была прицеплена платформа, тяжело нагруженная камнями. С ближней сопки дали сигнал: семеновский бронепоезд готовится выйти с Мациевской. А на самой станции все пути забиты составами с боеприпасами.

Лазо, замаскировавшись на сопке, наблюдал в бинокль за станцией, на которой находился противник. Он ясно представлял себе, какое смятение внесет на Мациевской «платформа смерти», как ее окрестили казаки. Но мысль о том, что Агеев может не успеть спрыгнуть с паровоза или, выпрыгнув, разобьется насмерть, не покидала его.

Безуглов с сотней дежурили у подножья сопки, дожидаясь сигнала командующего. Будь он в эту минуту рядом с машинистом, сердце его билось бы спокойнее. Ведь именно он, а не кто другой стучал ночью в ставни оловяннинских железнодорожников, разыскивая Степана Агеева. Именно он оторвал его от жены и ребенка и привез на передовую. А если что случится?.. Другое дело война: в бою смерть глядит тебе в глаза, но ты ее гонишь, не сдаешься, а то — прыгать с паровоза на полном ходу!

В эти минуты Агеев, продумав до конца свое решение, спокойно дожидался второго сигнала. Когда на сопке поднялся белый флажок, он поставил реверс на последний зуб и дал волю паровозу. Колеса закрутились быстрее, и паровоз понесся под уклон.

Лазо видел, как тронулся паровоз. Прильнув к биноклю, он напряженно вглядывался, ища Агеева, который вот-вот прыгнет, но машинист почему-то не спешил. И в то мгновенье, когда Лазо, оторвав правую руку от бинокля, махнул флажком, Агеев с грустью посмотрел на паровичок, как на живое существо, и прыгнул. Подхваченного встречным ветром машиниста подбросило вверх и отнесло в сторону.

Безуглов, неотрывно следя за Лазо, увидел наконец поднятую руку командующего. В ту же минуту он ударил коня шпорами и рванулся к полотну железной дороги, а за ним вся сотня. Издали казалось, что мчится табун, — казаки прижались к конским гривам, словно срослись с ними. Они мчались не как обычно в бою, с гиком и свистом, а тихо, думая про Агеева, выполнявшего приказ командующего ради того, чтобы им, казакам, было легко ворваться на станцию.