Фрося быстро взяла себя в руки и, вытирая глаза ладонью, кивнула Степану, чтоб он продолжал повествование.

— А я ему толкую: «Ты вот здоровый и сильный, а я весь перекалеченный, так скорей ты вернёшься к ней и к детям. Даже не буду тебя просить воспитать как следует моего сына, я знаю, что он будет в надёжных руках. Просто, когда он повзрослеет, расскажи ему обо мне. Ведь сыну не за что будет стыдиться своего отца, никого никогда не обманывал, трудился от души, воевал, не прячась за чужие спины…»

А Алесь задумался и молвит: «Не всё в руках божьих, многое зависит от воли людей и обстоятельств, будем уповать на то, что мы оба останемся живы, и пусть вряд ли будем друзьями, но, по крайней мере, не останемся врагами».

Я ему: «Ну, какой я могу быть тебе враг, ведь ты спас мне жизнь и я должен быть тебе обязанным до гробовой доски». А он в ответ: «Я тебя, Стёпа, спас, как бы спас и любого другого, кто был бы на твоём месте, просто так распорядилась судьба. Но я почему-то рад, что так случилось, ведь косвенно чувствую себя виноватым перед тобой…»

— Так мы с ним проговорили почти целый день, а назавтра к ночи мы двинулись дальше на восток — туда, откуда наступали наши войска и откуда слышалась канонада. Сопровождавший крестьянин покинул вскоре наши ряды, ведь дальше начинались незнакомые для него места.

А мы старались днём отсидеться где-нибудь в болоте или в бурьяне, а по ночам продолжали движение, благо было тепло, и для лошади хватало корма, ведь вовсю зеленела трава. Правда, съестные запасы подходили к концу, и пожилой подпольщик, участвовавший вместе с Алесем в нашем освобождении, рискнул пойти в возникшее на нашем пути следования село что-нибудь раздобыть нам на пропитание. Но, видно, нарвался на засаду немцев или полицаев и не вернулся. Мы слышали пальбу с двух сторон. Скорей всего, его в той перестрелке убили.

На шестую ночь мы неожиданно оказались между двух огней, между наступающими нашими войсками и отступающими немецкими. Мы попали в настоящий ад, вокруг взрывались снаряды, наши самолёты бомбили позиции фашистов, вокруг ревели танки, самоходки, а мы затаились в каком-то овраге.

Лошадь убило шальным снарядом почти в начале этого боя, а нас, уцелевших, осталось только трое: Алесь, я и один из тех незнакомых мужиков, спасшихся со мной из гестаповского подвала в Поставах. Наутро нас обнаружил передовой отряд наступающих советских бойцов, который доставил нас в тыл, где мы попали в руки особистов…

Степан заёрзал на лавке и умоляюще посмотрел на Фросю. Та взяла бутылку водки, налила полкружки и подала Степану. Он одним глотком жадно осушил содержимое и стал медленно закусывать, было видно, что дальше рассказывать ему будет ещё трудней.

Глава 26

Степан закурил очередную папиросу, всмотрелся в лица внимательных слушателей, поправил повязку на глазу и продолжил:

— Мы сидели возле какого-то штаба и вдыхали запах свободы и солдатской кухни, ведь мы последние дня два почти ничего не ели и говорили между собой, что скоро нас определят кого в госпиталь, а кого на передовую. И так станет хорошо, не надо будет скрываться и искать врага, он будет перед тобой, бей его, гада, и гони назад в неметчину. А нам даже не дали поесть, а сразу потащили на допрос.

По кабинету взад и вперёд прохаживался капитан. Вы даже представить себе не можете, что у него был за взгляд. Он смотрел на нас сразу, как на преступников. Наверное, минут десять так ходил и буравил нас подозрительно поочерёдно, а мне и сидеть-то было трудно, болела раненая нога, гноился выбитый глаз, страшно хотелось пить и кушать.

А тут капитан резко выдернул пистолет из кобуры и как заорёт:

— Лазутчики, предатели, немецкие выкормыши!.. — и каждому из нас тычет этим пистолетом в лицо.

И тогда наш третий уцелевший, которого мы толком и не знали, вдруг быстро заговорил:

— Товарищ капитан, этот, — он кивнул в мою сторону, — точно из партизан, а этот, — он глянул в сторону Алеся, — был переводчиком у немцев, сам лично это видел. А я из крестьян, помогал партизанам, чем только мог.

А капитан так ехидно:

— Помогал партизанам, говоришь, разберёмся, кому ты помогал, поищем свидетелей, вы, западники, все одним миром мазаны, немецкие прихлебатели…

Ну, а ты, великий партизан, как туда попал, из-под бабьей юбки или окруженец? — и уставился на меня, как на лютого врага…

— А я, как происходило, так и излагаю… что, мол, был в окружении. Нас захватили в плен. Потом какое-то время находился в лагере для военнопленных. Нас посылали на работу восстанавливать мост. Оттуда я бежал вместе с другими ребятами. Пробирался в родные места, наткнулся на партизан и остался в этом отряде, где и провоевал до тех пор, пока меня не захватили эсэсовцы во время карательного рейда.

Рассказываю ему, как мы тогда с небольшой группой партизан отвлекали фашистов от основного отряда. А он на меня опять как закричит:

— Трус поганый, когда другие жизни отдавали за Родину, он в плен сдавался, шкуру спасал! Ещё выясним, может, ты немцами был завербован и к нам подослан, ничего, расколем и тебя.

А потом он резко повернулся к Алесю:

— Ну, а ты вражеская морда, что скажешь, почему не воевал в рядах Красной армии, дезертир? Почему на фашистов служил, сытой жизни хотел? Почему сюда припёрся, скрыться захотел или подослан?

А Алесь так спокойно ему в ответ:

— Я не мог вступить в ряды Красной армии, потому что в Поставы прибыл из Польши, ведь на Родине не был с тридцать девятого года, а у немцев пришлось служить по заданию местного подполья…

И тут капитан со всей силы ударил его пистолетом по лицу так, что кровь брызнула во все стороны…

— Сволочь, мразь! Фашистский выродок, кому здесь туфту вправляешь!.. — и опять пистолетом по лицу. Алесь и упал на пол, потеряв сознание от этого страшного удара…

Фрося вскрикнула и закусила кулак. Лицо ксёндза побледнело до мелового оттенка. Степан вновь закурил и продолжил:

— Я понимаю, каково вам это слушать, а я это всё видел, как капитан ещё несколько раз ударил ногой лежащего без сознания Алеся. Потом он вызвал солдата, и тот облил его холодной водой, привёл в сознание и усадил на стул.

Мне было больно смотреть, как текла кровь на рубаху… И тут я уже не выдержал и говорю нашему палачу, ведь он и взаправду был подпольщиком, это же можно выяснить в Поставах. И это факт, что мы были спасены им из застенков гестапо… Вот, товарищ подтвердит это, — и кивнул в сторону того крестьянина, что сидел рядом со мной, с которым мы делили все тяготы плена и дороги на пути к соединению со своими.

Как я только успел это ещё сказать… Капитан кинулся ко мне, схватил за грудки и давай трясти, и так, что все раны открылись, а их на теле у меня было немало после зубов и когтей немецких собак и пыток гестаповцев.

Потом он приказал нас увести, и вот тогда мы в последний раз встретились глазами с Алесем. Ох, сколько в них было боли, печали и обречённости. И ещё чего-то, что он не мог мне в этот миг сказать… — возможно, это и то, чтобы я при встрече рассказал вам нашу тяжёлую историю.

Фрося плакала, уткнувшись в колени. Вытирал слёзы со своих дряблых щёк старый Вальдемар, а Степан продолжал:

— Больше после того я Алеся не видел. Говорят, таких отправляют в застенки НКВД и там проводят полное расследование, затем судят и кого расстреливают, а кого отправляют в Сибирь в лагеря. Но про его судьбу я больше ничего не слышал, хотя пытался выяснить у заключённых, с которыми вместе потом два года отсидел в одном из таких лагерей, куда меня отправили после госпиталя, где слегка подлатали.

Вот и весь мой рассказ, работник с меня уже никакой, да и вины, кроме того, что сдался в плен, на мне не обнаружилось, и вот комиссовали и отпустили домой «защитничка Родины», так меня назвали перед освобождением…

Степан горько усмехнулся, вывернул остатки содержимого из бутылки в кружку и долго с причмоком тянул водку, пока не допил до дна.