Все ее предшествующие попытки были половинчатыми, а следовательно, безуспешными. Эльвира отказывалась от перспективы разбогатеть и желала одного — иметь мир в доме, но напрасно она писала анонимки и подписанные жалобы в национальный комитет, «Общество по защите животных», «Союз разведения скота и домашних животных», «Трест молочной промышленности», «Министерство сельского хозяйства», в газету «Вечерник», журналы «Словенка» и «Практичная женщина» и так далее, и тому подобное. Никто ничего, или почти ничего, не предпринимал. Кроме упомянутой «Семейной хроники» газеты «Праце», ей ответил отдел работы с молодыми одного из журналов: «Ваша маленькая повесть талантлива и проливает новый свет на известную тематику, но для публикации в нашем журнале она слишком длинна. Не погружайтесь в личные чувства, работайте над более короткими формами. Развивайте свой талант изучением классиков. Присылайте нам еще».

Работа на маленькой электростанции оставляла ей достаточно времени для экспериментов с более короткими формами и развитием таланта путем изучения классиков. Мастер смены Ондращак, если не считать редких конфликтов с Пекаром, был человеком уравновешенным, снисходительным, стремился ладить с каждым. Даже ссоры с Каролом и те его огорчали. Когда Эльвира начала заменять мужа в обычных и продленных сменах, он закрыл на это глаза. Но странное дело, Эльвира оказалась кладом для трансформаторной подстанции. Она была не только педантична при составлении графиков и отчетов, но очень легко поняла, что в работе с электричеством главное — ничего зря не касаться. Ондращак был настолько доволен ее работой, что именно сейчас, в этот миг, подумал, что, будь она штатным сотрудником, он мог бы выдвинуть ее на премию.

А Карол Пекар в это же самое время наблюдал за работой режиссера-постановщика, «доподлинного словака», который демонстрировал для готовящейся съемки, как у них дома, на хуторе, по народному обычаю прыгали через козу. Конечно, это было давно, но девушки не хотели тогда признавать парня, который не перепрыгнет козу. Сегодня этот обычай воспроизводится лишь в фольклорных ансамблях, что приносит им успех во всем мире.

Исполнитель роли парня в национальном костюме кивком головы показывал, что он, дескать, все понял, все причины, корни, обстоятельства. Остальные: хор певцов, танцоры и статисты, стоявшие на фоне декораций смело разбросанных деревянных изб, заметно скучали. Не скучали только Пекар с козой: вместе с парнем они внимательно слушали режиссерские указания в форме воспоминаний беззаботного детства.

— …Это не физкультурное упражнение, ты должен вложить в него сердце, душу. У тебя что, в жилах кровь или простокваша? Ты прыгаешь как гимнаст или какой-то заполошный кривоногий футболист, а должен делать это раскованно… Ля, гоп, ля-ля-ля, гоп, гоп, ты как мотылек порхаешь над цветами, а потом сразу же переходишь на одземок… — Режиссер инструктирует, поет и показывает одновременно. — «Козочки четыре, козлик пятый, кто их перепрыгнет, будет тот богатый…» — поет он. — Здесь прыжок… «Я бы перепрыгнул…» Здесь разочарование, понимаешь… «да голова кружится…» Тут закружишься…

— А у нас ведь только одна коза, — спохватывается какой-то ассистент.

— Ну и что? Хватит и одной, мы снимаем не «Клеопатру»…

— Но в сценарии-то поется: «Козочки четыре, козлик пятый», буквально. Вот посмотрите!

— У тебя речей как козьих орешков!

Поставив на место педантичного ассистента, режиссер сразу же заглядывает в сценарий и морщится. Но он уже решил столько подобных проблем, что не проходит и минуты, как он обращается к оператору:

— Доденко, мы сделаем счетверенную экспозицию, и вместо козла ты там вмонтируешь деталь ее морды, никто ничего не заметит. — Потом снова оборачивается к парню в национальном костюме: — Патьо, сделаем это вот как… Не ты будешь обходить вокруг козы, а камера сама обойдет вокруг тебя. А вы, девочки, должны поживее, поживее, с огонечком вокруг него, как при выносе Морены…[113] Я человек добрый, но вы не злоупотребляйте этим, будьте порасторопней.

Вдруг во всем здании потух свет, и сцена ожила голосами, но большей частью веселыми. Тщетно находчивый режиссер пытался решить и такую неожиданную ситуацию:

— Нам это не помешает. Оставайтесь на своих местах, будем продолжать. Только без паники, такое иногда случается!

Паника не началась, но гарантировать, что все остались на своих местах, мы не можем. В темноте раздалось хихиканье и потом типичный шлепок.

— Эй вы, не злоупотребляйте обстановкой!

— Я просто ничего не вижу!

— Вам никто ничего не показывает.

— Этого вы знать не можете.

Снова хихиканье.

— А вы не можете видеть.

— Я и не вижу. Это ты, Соня?

— Наденьте очки!

Постепенно всем стало ясно, что кто-то ответственный был столь безответственным, что забыл даже о такой тривиальной и незаменимой вещи, каковой является аварийное освещение. Во всей киностудии не нашлось ни единой свечки, и, хотя находчивый снабженец своевременно выполнил заявку на средневековые смолистые лучины, оказалось, что склад давно закрыт.

В темноте начали робко вспыхивать спички и зажигалки, кто-то где-то раздобыл бенгальский огонь.

— Разрешите прикурить?

— Здесь курить нельзя! Запрещено!

— У меня свеча.

— У меня тоже.

— Ура, мы спасены.

— Только она в машине.

— А у меня под носом.

— Какая убогая шутка! Ваше счастье, что я вас не вижу.

— Вот это и называется работать от зари до зари.

— Помните ту ночь в Нью-Йорке?

— Нет. Я тогда там не был, в Штурово была ярмарка. А вы что, были тогда в Нью-Йорке?

— Читал об этом. Там тоже выключили свет, и вы бы знали, сколько детей народилось через девять месяцев!

— Почему? Это что, анекдот?

— Так пойдет кто-нибудь раздобыть какой-нибудь свет?

— Склад закрыт. Говорят, что у них нет света, и никого не впускают, чтобы чего не пропало. Мол, несут материальную ответственность.

— Надо было идти раньше, пока еще был свет!

— Кто же мог знать…

— Киношник должен все предвидеть…

Всеми овладело игривое настроение, небывалая активность и жажда света. Некоторые обжигали себе пальцы спичками, другие чиркали бензиновыми и газовыми зажигалками, главный герой принялся зубрить очередную сцену при свете единственного карманного фонаря, который любезно одолжила проходная.

Зазвонил телефон, и звонок его прозвучал при свете импровизированных огоньков как тревожная сирена из другого мира.

— Слушаю… — сказал кто-то в трубку. — Просят какого-то Пекара.

— Я здесь, это я.

Трубка отправилась путешествовать в темноте, пока не попала в руки Пекара. Он отошел с ней в уголок за макет изб и вполголоса, чтобы никто не услышал, сказал:

— Я так и понял, что это ты! Вот уж действительно неуместная шутка!

— Никакая это не шутка! — ответил ему решительный женский голос. — Или коза, или я и свет!

— Немедленно включи, а то я действительно рассержусь! Нас всех уволят с работы… Знаешь, сколько стоит одна минута съемок, знаешь, сколько людей стоит без дела?

— Обещай, что через полчаса придешь домой трезвый, и я сразу включу.

— Не могу, пойми ты, мы еще только на втором кадре. Мы ждали актеров, пока они кончат работу в театрах. Приходится много повторять, этот парень совсем не знает текста. Если не включишь прямо сейчас, мы проторчим здесь до утра.

— Обещай, что починишь штору в гостиной и в пятницу мы пойдем поздравить тетю Юцку! Тогда увидим… Но только без козы и этого противного Дуланского!

— Хочешь оставить их дома? Да я места себе не найду от беспокойства… Ну, ладно, ладно, только включи…

Когда столь же неожиданно засиял свет, все зажмурились, а потом взглянули друг на друга как-то ласковее, сближенные общим приключением. Дамы начали поправлять прически и одежду. Пекар с телефонной трубкой еще прятался за кулисами, но никто не обращал на него внимания. В другом углу свет застиг врасплох Гутфройда как раз в тот момент, когда он начал отпивать пиво прямо из бутылки, позаимствованной у осветителей.