Я открыл дверь своего кабинета, вошел. В лицо пахнуло застарелым, въевшимся в стены запахом табачного дыма, который сочился теперь отовсюду незримыми струйками. Я открыл фрамугу и хорошенько огляделся. Меня ждала внушительная стопка корреспонденции, сложенная справа от телефона, от этого настороженного черного аппарата, и я невольно подумал: «Кто же позвонит мне первым — Смолин или Странский, секретарь районного Национального комитета, который звонил мне в Брод и разыскал по телефону даже в Рудной?» Перед столом, на зеленоватом, уже истертом, но чисто вымытом линолеуме, лежал облысевший ковер, первоначальный цвет которого невозможно было определить даже при самом тщательном рассмотрении. Он весь пропитался пылью бесчисленных ботинок, башмаков, сапог дорожных рабочих, ходивших за мной целой процессией, людей из Национальных комитетов, требовавших, чтобы мы за неделю провели у них новые дороги или зимой послали им двадцать снеговых стругов, потому что им-де трудно добираться от своих контор до околицы.

— Хотите кофе? — мягко спросила моя секретарша и опять смерила меня странно-встревоженным взглядом.

Я понял: она смотрит на мою правую щеку. Заглянул в зеркало и даже издали увидел красный след Петржикова кулака. След тянулся от виска к губам. Здесь, в тепле, он проступил во всей красе. Нет, он не обезобразил меня, только разделил лицо на две части. Я провел по нему ладонью.

— Это старый Петржик угостил меня, — объяснил я, постукав пальцами по щеке. — Ничего, сейчас пройдет..

Квета пошла было к себе, но остановилась на пороге. И опять я поймал ее ласковый и в то же время явно несчастный взгляд и круто повернулся к ней.

— Понимаете, его дочь, кажется, беременна от моего сына.

Квета приоткрыла рот, но никак не могла произнести то, что собиралась. И я подумал — видно, есть у нее какая-то из ряда вон выходящая новость или забота, раз ей так трудно говорить. Но помогать Квете не стал.

— Пожалуйста, сварите кофе. Да покрепче, мне это необходимо, как соль. Я мало спал.

Слово «соль» напомнило мне кое-что. Но это было давно, страшно давно, по крайней мере казалось мне невероятно отдаленным и нереальным и все же слишком близким, чтоб ясно видеть. Я бы с радостью растянулся сейчас, да не на чем. Разве на этом затоптанном ковре… Я зевнул в тот самый момент, когда Квета вносила кофе. У нее был свой ритуал. На полированном металлическом подносе, украшенном самыми чудовищными розами, какие я видел в жизни, стояли, как солдатики в строю, сахарница с кусковым сахаром, белая фарфоровая чашечка с блюдцем и плоская вазочка со стеклянной крышкой, наполненная печеньем. Пахнуло сильным ароматом кофе — где-то поблизости хлопнула дверь, порывом сквозняка захлопнуло фрамугу, взвилась силоновая гардина. По коридору затопали шаги. Тупые, тяжелые шаги, торопливые, будто кто-то бежал. Походка Смолина, отметилось в сознании.

— Звонила Илона, — шепнула мне Квета.

Звякнуло стекло, когда она поставила поднос на стол, и поверхность кофе всколыхнулась. У Кветы был славный обычай заливать кипятком не весь кофе сразу. Мне казалось, в чашке на целый метр гущи; кусок сахару, который я осторожно положил в кофе, медленно опустился на дно.

— Когда?

Шаги приближались, пол в коридоре, выложенный плитками искусственного мрамора, доблестно поддерживал директорское тело. Смолин будет здесь секунд через десять.

— Они приедут сюда, к директору. Вы не сдавайтесь! — прошептала Квета, ободряюще улыбнулась и нервным движением вытерла чистые руки о юбку. «Прежде она никогда так не делала, а ведь я знаю ее десять лет», — мелькнула мысль.

— Больше ничего?

— Еще вас разыскивала жена, — упавшим голосом проговорила Квета, отводя глаза.

— Зачем?

— Сказать, что она вас окончательно ненавидит.

— Так и сказала?

— Да. — В глазах Кветы снова появился тот странный блеск, который сейчас, неведомо почему, мне не понравился.

— Что вы об этом думаете, Квета?

— Это было так неожиданно, что я ничего ей не ответила.

Шаги стихли у моей открытой двери. На пороге появился Смолин: болезненно расплывшееся тело, втиснутое в мятый костюм, черный, в старомодную серую полоску, любопытные злые глаза под колючими, щетинистыми, уже седеющими бровями. Дряблые щеки трясутся, когда он быстро поворачивает голову — вот как сейчас.

— А она не сказала, почему меня ненавидит?

Я бы предпочел долго еще расспрашивать Квету о самых интимных своих делах — и вдруг ощутил страшный голод, ужасно захотелось что-нибудь съесть, прямо сейчас, сию секунду, помчаться в буфет, мимо которого минуту назад я прошел совершенно равнодушно.

— Нет, не сказала, — оглянувшись на шумно дышащего Смолина, тихо и робко ответила Квета и вышла к себе, захлопнув за собой дверь.

— Пойдем ко мне, — отдуваясь, сказал Смолин.

Он глядел мне в лицо долгим, пытливым взглядом, словно хотел заранее оценить мои возможности.

— Может, позволишь допить кофе? Мне это нужно, как соль. Приду через пять минут, ладно? — И я помешал дымящийся кофе.

Ложка звякала о чашку, временами тускло взблескивая. Мне в самом деле очень хотелось кофе, он помог бы мне побороть сонливость.

— Как хочешь, — буркнул директор. — Тебе же меньше времени останется. Закончим с тобой, поеду в район на совещание.

— Да ведь, насколько мне известно, ты был там вчера. Или позавчера?

— Позавчера. Сегодня еду держать ответ.

— Черт возьми.

— Так что пошли. — Он поманил меня рукой.

Звал он меня к себе явно не за тем, чтоб объясняться в любви.

— Кроме того, я должен еще передать тебе кое-что от твоей жены, — пробормотал он, избегая моего взгляда.

Я отхлебнул кофе. Он был превосходен. Густой, горячий, пожалуй, вкуснее всего, что мне доводилось пить. Захотелось от души, прямо теперь, поблагодарить секретаршу.

— Спроси Квету Францеву, она тебе передаст.

— Спасибо, уже передала.

— И будто ты сам во всем виноват.

— Спасибо, — повторил я.

Я слегка скосил глаза на кофе — какого он цвета? Цвет был кофейный, самый прекрасный в мире. И мгновенно я почувствовал себя лучше. Я сидел за столом, правой щекой к двери в коридор, след от удара больше не жег, сонливость прошла. Я подавил последний зевок, глотнул, чтоб незаметно было.

— Хорошо, сейчас приду, — обернулся я к Смолину и помешал в чашечке — выпью все, до дна, даже гущу. — Ты будешь один?

— Нет, — с угрозой ответил он и круто повернулся.

Снова затопали его шаги, постепенно затихая в гулком коридоре. Стукнула дверь, и воцарилась тишина.

Я отодвинул стул, закрыл фрамугу и отворил дверь в комнату Кветы. Она стояла за дверью, будто ждала, что я появлюсь и что-нибудь у нее попрошу.

— Серьезно, кто там у него? — спросил я.

Я вернулся за подносом и поставил его на ее стол, поднял крышку вазочки и взял два печенья.

Квета очень элегантна, хотя, пожалуй, вовсе не красива. Есть в ней что-то притягивающее мужчину, если дать ему время хорошенько ее разглядеть. Она носит отличные платья и модные туфли. Правда, одежда не может скрыть недостатков ее сложения. Словом, Квета некрасива, зато умна, честна и — свободна. Ей, мягко говоря, уже за двадцать пять, рот и нос самые обыкновенные, обыкновенные икры и бедра. Но в этой женщине живет душа и великая честность и искренность. Видно, поэтому она смотрела на меня с таким испугом, тщетно пытаясь скрыть сочувствие.

А погода великолепная. Зима — самое чудесное время года, если смотришь на нее из натопленной комнаты, сытый и выспавшийся, напившись отличного кофе. Такая зима подбивает на сумасбродства. В такие утра поэты любят писать гимны или по меньшей мере оды в двести строк. Ветер сметает с крыш замерзший иней, его кристаллики сверкают, поблескивают на лету, порхают за окном, чтобы снова целым роем взвиться вверх. И опять опускаются на ждущую землю. Я не думал о том, что пережил в последние дни. В конце концов, все было совершенно нормально. Только в каждой косточке усталость, она стала осязаемой, парализовала руки, ноги, все суставы, какие только есть в моем теле.