— Да, и я очень доволен, что мне наконец удалось познакомиться с ним лично и пригласить его к себе. Вообще, я считаю его посещение большой честью для себя. Не забыть бы вот только приобрести его новую книгу и постараться просмотреть ее…

И все в таком роде, во многих местах. Сознание, что мы неискренни, привело к тому, что все комплименты принимаются нами за одни казенные фразы. Раз на одном вечере, когда только что прибыл главный гость — знаменитый писатель, — знакомая дама спросила у меня:

— Скажите, пожалуйста, что написал этот джентльмен? У меня нет времени на чтение, и я почти ничего не читаю.

Пока я собирался ответить, меня предупредил один закоренелый шутник, оказавшийся поблизости и своим тонким слухом подхвативший вопрос дамы.

— «Монастырь и сердце» и «Адам Беде», — поспешил сказать он.

Дама благодарно улыбнулась ему. Он знал ее давно, поэтому ему было известно, что она только названные им литературные произведения и читала во всю свою жизнь, и что они были ей вполне по уму и по сердцу; небезызвестно ему было и то, что дама, конечно, не помнит, что автор этих произведений совсем другое лицо.

Так и оказалось. Дама весь вечер надоедала знаменитому писателю с восторженными похвалами этих двух книг. Но при прощании она шепнула ему:

— Однако нельзя сказать, чтобы этот ваш литературный лев отличался излишней скромностью: сам говорит, что «Монастырь и сердце» и «Адам Беде» — самые лучшие из произведений современной литературы.

Хорошо бы, если бы читающая публика хоть отмечала в своей памяти имена авторов, во избежание подобных недоразумений; то же самое можно посоветовать и посетителям театра.

Один наш известный драматург рассказывал мне, как однажды он предложил знакомой супружеской чете билеты на представление своей пьесы, не предупредив, однако, супругов, что он — автор этой пьесы. Он позаботился снабдить их и программой, но они даже и не взглянули на нее, как это часто делают многие из театральных посетителей. Во время представления лица супругов все более и более вытягивались: драма была совсем не в их вкусе. Едва дождавшись конца первого действия, они ушли из театра, и потом, когда встретились с драматургом, пожавшим в тот вечер особенно обильные лавры, заявили ему, что удивляются, как он мог дать им билеты на представление такой скучной веши. Хорошо еще, что все трое были давно дружны, а драматург к тому же был человек, что называется, покладистый. Он только весело расхохотался и сказал, что не надо было так плотно обедать перед поездкой в театр. Они, действительно, в тот день пообедали вместе у Кёттнера, где, как известно, кормят на убой.

Один из моих молодых приятелей — человек небогатый, но древнего аристократического рода — сделал мезальянс, женившись на дочери богатого канадского фермера, очень миленькой, прямодушной и неглупенькой девушке, но слишком доверчивой.

Я встретился с ним месяца три спустя после его возвращения в Лондон, и между нами произошел следующий диалог.

— Ну, — спросил я его, — как вы себя чувствуете в новом положении?

— Ах, я был бы так счастлив, если бы моя жена не обладала одним крупным недостатком! — воскликнул он. — Она очень мила, но, представьте себе, верит всему, что говорят ей.

— Ничего, — утешал я его, — это у нее скоро пройдет: здесь, в столице, она быстро избавится от такого недостатка.

— Надеюсь. Но пока очень неловко.

— Верю. Воображаю, в какие неудобные положения она ставит себя своей доверчивостью, — продолжал я.

Видимо, обрадованный случаем высказаться сочувствующему человеку, мой приятель пустился в подробности.

— У нее нет светского образования и такта, — начал он, — Она сознавала это и даже ставила мне на вид, когда я за нее сватался. Теперь же ей вдруг показалось (а вернее всего, кто-нибудь для смеха сказал ей), что она совершенство и в светском отношении, но только не знала этого до сих пор сама. Она бренчит на пианино, точно школьница, играющая по праздникам для развлечения гостей своих родителей, как это принято у простых людей. Так и у нас. Начинается с того, что мою жену просят сыграть. Сначала она отнекивается, уверяя, что играет очень плохо. Тогда ее, в свою очередь, уверяют, что она говорит это из одной ложной скромности, что, напротив, они слышали от других, какая она дивная музыкантша, и горят нетерпением услышать ее сами. Разумеется, она сдается на эти усиленные просьбы. Она такая добродушная и мягкосердечная, что только и думает, как бы доставить удовольствие другим. Если бы от нее потребовали стать на голову, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие, честное слово, она сделала бы и это.

Ну-с, вот она садится и играет. Игра ее прямо невозможная, но слушатели восторгаются ею «выходящим из ряда, своеобразным» туше (они совершенно правы, но только не в том смысле, в каком это понимается моей женой), и выражают удивление и сожаление, почему она не сделалась музыкантшей по профессии. Она слушает эти лживые комплименты и, в конце концов, сама удивляется, почему ей, в самом деле, не пришло в голову сделаться музыкальной знаменитостью.

Насмешники не довольствуются тем, что она с грехом пополам сыграла одну пьесу, и умоляют ее доставить им возможность еще насладиться ее «дивной» игрою. Она снова садится и старается изо всех сил. Однажды она отбарабанила подряд целых четыре пьесы, между прочим, и сонату Бетховена. Мы были предупреждены ею, что это — именно соната Бетховена, иначе нам ни за что бы не догадаться. Все мы, то есть гости и я, сидели вокруг музыкантши с деревянными лицами и пристально рассматривали узоры на ковре.

По окончании этого испытания гости окружили жену и меня, воспевая ее «изумительный» талант. Спрашивали меня, почему я не говорил им, что привез из-за моря такое музыкальное чудо. И все в таком духе… Право, они когда-нибудь доведут меня до того, что я сделаю какую-нибудь непоправимую глупость. Все это положительно нестерпимо.

Теперь она ударилась в декламацию. Это нечто такое, чего, как вы ни ломайте себе голову, вам ни за что не понять. Интонация у нее такая, что не то это щебечет ангел с небес, не то хнычет ребенок, не то завывает собака. Под влиянием похвал наших милых «друзей», заглазно издевающихся над нею, она и в этом искусстве старается вовсю… Ах, не будь она так мила!.. — заключил со вздохом мой собеседник.

Я молчал, выжидая дальнейших излияний своего приятеля.

— Разумеется, всего больнее мне то, что она сама выставляет себя на смех, — продолжал он, помолчав. — Но что же мне делать? Если объяснить ей, в чем, собственно, суть, она умрет от стыда, а если перенесет такое открытие, то этим может быть убито ее доверие к людям; а именно полная доверчивость и составляет ее главную прелесть. Между тем, не подозревая горькой правды, она не слушается моих скромных советов хотя бы относительно ее туалета. Как на грех только одного меня и не слушается. Когда я намекаю ей, что такое-то платье, шляпка или прическа совсем не идут к ней, она смеется и повторяет мне слова, которые обыкновенно говорят простушки, лишенные вкуса и неудачным выбором туалета портящие свою наружность. А для женщины, если она не желает быть всеобщим посмешищем, согласитесь сами, всего важнее быть прилично и, как говорится, к лицу одетой.

На прошлой неделе она приобрела себе новую шляпку, на которой нет только свечей, чтобы быть полным подобием рождественской елки. Коварные подруги пришли в наружный восторг и, внутренне подсмеиваясь над женой… понимаете, над моей женой! — единогласно объявили, что непременно достанут и себе такую же прелесть. А жена, вся сияющая от радости, с увлечением рассказывает, где и как она откопала эту «прелесть».

Когда нас приглашают куда-нибудь, жена всегда настоит на том, чтобы мы явились, по крайней мере, за полчаса до назначенного времени. Боится опоздать, чтобы не показаться невежливой. Ее уверили, что без нее и вечер не вечер, и никакое собрание не может считаться открытым, пока она не пожалует. Она, разумеется, верит и этому. Уходим мы всегда последними: ей напели, что если она удалится хоть на минуту раньше остальных гостей, то все удовольствие хозяев будет испорчено; что они никем так не дорожат, как ею; что она единственная, общепризнанная царица сезона и т. п. вранье. Жена чуть с ног не валится от усталости; хозяева не знают, как от нас отделаться. Но лишь только я намекну, что пора бы, мол, и поблагодарить хозяев, поднимается такой протест, точно мы собираемся совершить бог весть какое преступление, и нас начинают упрашивать остаться еще «хоть на полчасика». Жена опять верит, и находит, что я совершенно напрасно хочу обидеть так искренно любящих нас друзей… Хотелось бы мне знать, почему это так много нескладицы в нашей жизни? — с новым тяжким вздохом заключил мой молодой приятель свои жалобы.