— Он, летчик-то, самолетом спикирует на тебя, а ты чем отбиваться? Кнутом, что ли? — самодовольно подсмеивался Мефодий над Иваном. — А то еще схватит тебя, Ваня, за штаны, подымет выше облака и швырнет наземь. Будешь, как мокрый суслик, околевать…

— Будя вам! Сами не сноровисто живете, а туда же учить других прытки, — сказал Филипп. — Олька! Чего там спряталась? Садись вечерять. А вы помолчите, спокою нетути…

— Ну ты скоро, Олька? — Алена постучала в дверку. — Еда стынет.

Ольга вышла, озлобленно и дерзко улыбаясь. Все потупились под ее взглядом. Тяжело тянули молчание.

— Ну что ты, Елисеич, ни к стенке, ни к лавке? Садись за стол, — сказала Алена.

Он сердито переминался у порога. По лицу его прошла улыбка, застыла под усами.

«Сейчас возьмет и скажет: моя она! Ох, хоть бы не при мне… — смятенно ждала Ольга. — Скажет — убегу и не вернусь…»

Иван отвалился от жирного бульона, стал есть хлеб с водой.

— Тебе бы, Ванюшка, вечно пастушить, душа к скоту расположена, — сказала Алена, потом спросила Саурова, ест ли он махан.

— Все ем-ашаю, бабушка Алена. Начесночено, наперчено — ешь не хочу!

— Ну и ешь на здоровье! Бона какие кости-то у тебя, обрасти надо.

Ольга покосилась на него — сама не ела мяса летом и как-то побаивалась мясоедов. Мыла руки под рукомойником, все ниже клоня голову, сутулясь. Не сдержала подавленного рыдания. Мужики переглянулись, отодвинулись от стола и начали свертывать цигарки из махорки. Запахло крепким табаком. Мефодий пожевал губами.

— Оля, что ты, голубка? — сердобольно заговорила Алена, топчась вокруг Ольги. — Да плюнь ты… Все мужики не стоят одной твоей слезы.

Иван молча постоял около Ольги, махнул рукой, снял с гвоздя кнут и сумку, вышел. Вышел и Филипп.

Мефодий молчал, застегивая и расстегивая зеленую на молнии куртку.

Сауров выпрямился под потолок, вковал руки в тонкий в поясе стан.

— Ишь, походя суродовал жизнь и легко отряхнулся. От меня пеношник не скроется даже в банковском сейфе. Гляну в его глаза, — белолитыми зубами заскрипел Сила, вышагнул из кухни, паутинку смахнув с косяка кудрявой головой.

— Все наладится, Оля… — Мефодий стал утешать Ольгу. — Молодая, красивая… все впереди. Дорогой зоотехник, я за вами, дельце есть. Пойдем?

Снаружи просунулся по плечи в окно Сауров.

— Мефодий Елисеич, гнать бракованных лошадей или погодить? Гроза надвигается.

Кулаткин продолжал отеческим тоном учить Ольгу.

— Кулаткин, перестал бы ты трезвонить. Ходи сюда… поговорим о деле, — с недоброй почтительностью настаивал Сауров.

Бледность холодно проступила на румяных от загара и кумыса скулах Мефодия. Крепко потер подбородок, закусил ус, вышел.

Во дворе заспорили, загремело ведро, залаял волкодав Биток.

— Ох господи… в грозу всегда с ума сходят. — Алена выметнулась на сумеречный двор, подперла снаружи дверь дубинкой.

Над лугом, взрывно клубясь, нависала туча в немотном безветрии. С горы между березовыми колками спускался к реке табун лошадей.

— Отбивай выбракованных, гони на мясокомбинат. — Мефодий отдавал Саурову самые обычные распоряжения, но тон его был враждебен.

И Сауров цеплялся именно за этот тон:

— Давеча-то где были? Чужую жизнь обсуждали… на уровне бабьего парламента у колодца. А теперь лошади волнуются… гроза трахнет.

Не забыл Сила той ветреной, холодной после дождя зари, когда Кулаткин и Токин выпытывали у него, где сети, грозили подпортить его биографию, а он — стоптать конем Токина. Угрозы погасли свечой на ветру. Только Мефодий недавно за голову схватился: на рассвете, выходя из мазанки от Ольги, запутался в сетях. Какой-то прохвост запаутинил ими двери и полдвора. Ехавшие мимо глиняного дувала Тюмень и Сауров попридержали коней, привстали на стременах, удивленно качая головами: мол, большая ли рыба попалась Мефодию в столь глубоком омуте…

В чреве тучи змеисто взблеснуло, и гром развалился над косяком. Лошади метнулись к реке, потом, наткнувшись на сухой треск грозового разряда, повернули к сараям.

— Попробуй зааркань. — Сила погладил шею Чалого, сел в седло. — Ну да для вас, Мефодий Елисеевич, постараюсь… — закогтил левой рукой поводья, на правую вздел собранный аркан.

Наотмашку через всю тучу хлестнула гроза, с ветром хлынул косой дождь.

Сила дробил косяк, гоняясь за обреченными лошадьми. От головы до ног взмок под дождем. На мокром весело-диком лице щурились глаза. Четырех выловил, спустил в сарай. Погнался за пятой. Но табун втянул и затер его вместе с Чалым, заклубился к березняку.

— Упадет — пропал, — сказал Иван, глядя из-под навеса сеней в шумевший дождь.

— А не падай! — сказал Мефодий. — Баранины захотел, не отогнал вовремя.

По скользкому суглинистому пригорку гнал Сауров двух отбитых от косяка лошадей. Черный из конского волоса аркан взвился в дождевой мгле, захлестнув шею игреней кобыле. Она метнулась к сараю, но Чалый устоял, только разъехался всеми четырьмя на мыльном суглинке. Выбирая аркан, Сила чувствовал мускулистую дрожь кобылы и тут только понял — ошибочно поймал не выбракованную, а молодую, сильную. Но под навес въехал, ведя накоротке.

Настя жаловалась Клаве: инкубаторный петух долбанул дочку в межбровье, чуть не выклюнул глаз.

— Инкубаторные налетают на людей. После года руби головы. Он, инкубаторный, бандит, безотцовщина, беспризорник, — говорил Филипп, — в материном теплом пере не грелся, от коршуна под ее крыльями не прятался. Я держу пестрых кур. Смирные, ласковые. Снесет яичко — хвалится. И петух гнездовой, с понятиями. С ним мать разговаривала, когда он только зашевелился в яичке, помогла ему проклюнуться. И творог он клевал с моих рук.

И вдруг Сила услыхал гневливый голос Мефодия.

— Ну и хлюст ты, Ванька! — давил сильный осадистый баритон Мефодия. А когда Сила подошел к ним, Мефодий зашумел, горько недоумевая, упрекал Ивана, поглядывая на Ольгу, стоявшую на дворовом крыльце. — Ради тебя я жил и боролся! — наступал на Ивана Мефодий.

— Так уж и в самом деле жил ты лишь для меня? — с младенческим изумлением вопрошал Иван. — Вроде и не радовался на любовь с моей мамой? Спал с женщинами по великой исторической обязанности? И я, дитё, не развлекал тебя, а? — Тут уж, казалось, было сказано с редчайшим перебором. Но Иван, видно, перед Ольгой взвинчивал себя. — И кто же тебя просил жить для меня?

— Я требую уважения! — Мефодий с кулаками полез на Ивана, а тот сомкнул за спиной руки, побледнел покорно и презрительно.

Филипп уперся батожком в тугой живот Мефодия, а внука локтем сунул в грудь:

— Молчать!

С давней навычкой разнимать Филипп втиснулся между Иваном и Мефодием. Лысая, с венчиком седых волос голова моталась лишь по плечи им. Совестил ослабевшим голосом:

— Стыд-то, господи… Уйди, Аленка… Девки — марш!

Но Алена говорила, будто бы в ту самую минуту, когда Мефодий махнул рукой на совесть, ушла из-под него духовная держава и потому суждено ему, Мефодию, прожить жизнь в изнуряющей тоскливой скорохватости и под закат дней грядет возмездная черствость к нему в образе Ваньки — ведь Ванька этот в младенчестве доверчивым детским сердцем обмирал от страха, впитывал опыт, глядя, как отчим фордыбачил…

Девки сгуртовались. Удушенно давился лаем на цепи Биток. Чалый косил глазами. Иван привалился к столбу, высоко ходила грудь, западал живот под ситцевой рубашкой.

Ольга шагнула к нему, он криво усмехнулся.

— Это правда, что ты… прихехешка Покорителя природы? — спросил он с таким надрывом и бесстыдством, что Сила враз озяб.

Ольга отшатнулась от него.

Улыбаясь бледными губами, он спокойно сказал, что без прихехешки Кулаткин какой-то не вполне законченный, с недостачей важной детали.

Ольга припала головой к груди Алены. Настя и Клава зашумели на Ивана.

— О господи. В грозу с ума сходят люди и животные. — Алена увела Ольгу в подвал.

Мефодий вскинулся на Саурова: