— Я пью редко — раз в две недели. И учительница советует: мол, лучше редко да метко, чем каждый день. Эй, Марфа Ивановна, — обратился он к молодой вдове Камышиной, — говорила ты?

— Отвяжись, Семен.

— Легкую жизнь искать не стану, то есть агрономом или ветврачом не буду. Секретарем райкома не уговоришь пойти. Я хлебороб. Все вы в руках у нас, хлеборобов. Потому что мы кормим вас. Хлебороб со временем отомстить может вам за все… Но он не будет мстить — добрый и любит треп начальства. А если детей наживу, то детям своим я так скажу: учитесь, живите лучше моего. На меня вам не оглядываться. Я — что такое? Мостик в будущее я.

Истягин глядел на Валю, и грустно ему было оттого, что она красива, проста, а Семенов груб, заносчив и что-то не ладится у них. С глазу на глаз с нею в уголке горницы остался Истягин всего лишь на полминуты.

Как-то споднизу, совсем нечаянно, поднял ее, без лифчика, грудь, оробел.

— Господи, какая ты прекрасная… А мне-то помирать надо, а?

— А зачем же помирать? Ты же хороший.

— Ладно, не болтай. Скажи: если бы я был молодой, пошла бы за меня, а? Ну, если бы ровесник Семена, а?

— Я бы и сейчас пошла.

Он перекрестился на нее, как на икону. «Всюду я опоздал».

Пока гуляли в избе, она все ждала во дворе, когда он выйдет, узнать хотела, попьяну или всерьез он перекрестился на нее.

Он пел старинные песни низким, глухим голосом, и она сама не своя становилась от этого голоса. Жалела его, хотела всю себя отдать, чтобы вызволить его из беды, и, понимая, что ничего ей не суждено сделать, страдала и тихо плакала. Зачем ей Семен, зачем вообще замужество, если ее назначение быть под рукой этого несчастного Антона, его детям быть матерью.

Гости разошлись. Дуся повела Истягина в мазанку.

— Спи, Антон. Я тебя замкну на замок.

— А зачем? Разве я уж приговорен?

— Приворожен ты, мужик…

— Зачем под замок? Одна головня в поле не горит.

— Горит на большом ветру. А замок… чтобы не залезли к тебе нашенские невесты.

— Ну, замыкай, мне все равно. Только смеяться не надо бы надо мной. А хорошо тут, а?

Дуся поднялась на сеновал, нащупала ноги Вали.

— Ты, маманя? — спросонья спросила Валя.

— Спи, спи. Антона я примкнула. Уж очень он не в себе. Умру, говорит, тут, на родине.

— Перепил, наверное. Замкнула? Если, не дай бог, случится что?

— Да я это от Камышиной Марфутки. Уж очень расхрабрилась баба. Уж так выхаживалась грудью вперед… Ключ я под приступку у сеней положу, если на двор запросится.

Тишина овладела ночью. Все живое покорилось сну, даже ночные сторожа — собаки — порешили между собой забыться сном.

Не спалось только Валентине. Вся ее жизнь была теперь в Истягине — как бы плохо не было ему?

Она заприметила Истягина по-особенному давно, еще Ляля была жива-здорова, а ей, Вале, было около пятнадцати. Спокойный, добрый с Лялей. Ляля ведь иногда начинала шуметь. Он лишь покачивал головой, молчал, улыбался, глядя на Вальку. Ему нравилось все, что бы она ни делала. И она чувствовала это. И бегала по двору, радостно исполняя все приказы матери. «А еще что, мам? — весело звенела она, взглядывая на Истягина. И снова летала исполнять приказания матери.

Тогда он жил у деда всего неделю, и она прильнула душой к нему, не задумываясь над своими чувствами. Ляля вдруг надумала уезжать, собрала чемодан.

Валя догадывалась, что Ляля ревнует Истягина к ней. И ей было страшно, радостно, значительно. И никто не знал об этом, и это было хорошо.

С какой бы радостной охотой выполняла Валя все желания Истягина. И это самое сильное желание ее не исчезало несколько лет, она думала, как бы ему помочь, детям его сделать приятное, жену развеселить, потому что Ляля все чаще впадала в раздражительность и в тоску.

Чем сильнее была потребность делать хорошее Истягину, тем чаще Валя становилась вздорной в своих отношениях с Семеновым. Семенов вызывал в ней драчливость, желание перечить ему даже неизвестно из-за чего. А между тем он нравился ей своей молодцеватостью, вольностью, тем, что его уважали за деловитость, безотказность в работе. Ему предсказывали хорошее будущее, и в этом не было ничего неожиданного — учился заочно, работая механизатором, и уже начал выступать на собраниях и даже в газетке. Жизнь эта становилась вроде бы тесноватой для него, впереди светил простор.

Истягину ничего не светило, но этим-то он расположил ее к себе. Валя училась средне, работала тоже средне. Не было у нее никаких особенных планов чем-то отличиться от других. Жила, как мать, отец. Трезво рассудив, она решила, что Семен ненадежен, а, кроме него, молодых парней нету свободных. Истягин старше ее. Бывают такие семьи… Нет, не о замужестве думала она, а лишь о том, как подружиться с детьми его.

Валя слезла с сеновала, подошла к дверям мазанки. Пошарила под приступкой — нет ключа. Мать схитрила — не доверила ей. Опять села на чурбачок у окошка мазанки. Просунула руку в оконце, коснулась его головы. Не спал, погладил ее руку.

— Окно узкое, кошке впору пролезть, — сказала Валя, — я через крышу.

Влезла на клен, а с него на плоскую мазаную крышу сарайчика — не всю успели замазать глиной, а только зарешетили. Легла грудью на крыше.

— Раздвинь жердочки, я к тебе спущусь.

— Спасибо, ласковая. Я мог бы сейчас вылезть хоть из-под пяти замков, да не надо так. Я люблю твоих родителей.

— А меня?

— И тебя люблю, и жизни хорошей тебе желаю.

— А чего не пускаешь к себе? — Она просунула руку меж решетника.

Истягин взял эту жесткую руку, потерся лбом о полированную мозолями ладонь.

— Иди успокойся, девочка.

Он слышал ее мягкий спрыг с крыши на землю. Проследил в окошечко, как мелькнула в темноте ее фигура.

Утром мать строго, выжидательно взглянула на Валю.

— Ключ-то не нашла? Ох, девка, смелая чересчур. А легкая, прямо по воздуху летала на крышу мазанки. Я ведь все видела. Совсем не думаешь о жизни.

— Что же ему сказать, мама? Ведь я ему по душе. Сам признался.

— Да как же у него повернулся язык? А тебе не стыдно слушать?

— Да что он плохого сказал?

— А сманивать тебя на троих детей хорошо?

— Не сманивал он. Самой мне жалко ребятишек. Ляля была хорошая. Не знаю, люблю его или нет, а ребятишек жалко.

Она сказала матери: помогла ему с детьми, когда Ляля хворала, поможет и сейчас. Хорошее и доброе дело делать никто не запретит.

— Удивишь людей, — уже спокойно сказала мать.

— Люди что, сама я себе удивляюсь: шла-шла и вдруг нашла.

— Ты насчет нашла-потеряла не торопись. А вот как же договорились с ним?

— Буду ходить за его детьми.

— Помочь надо, не чужие. Ты не гневайся на меня, если я скажу не так. Да уж лучше сказать, чем таить.

— Говори, мать, не таись.

— Смотри, за детьми ухаживай, своего ненароком не наживи. Как женщина начинает нянчиться, тут уж на своих тянет.

«Он хоть седеть начал, хоть душой изводится и места не находит, да ведь такая краля живо взвеселит, — думала мать. — Фигура, походка, ум с лицом в ладу. Только вот намается с детишками, убежит… Хоть бы бог прибрал сироту самую маленькую».

— Походи, детушка, походи, — сказала мать.

Проводила ее мать к Антону надолго: сундучок с вещами дала.

Истягин подумал: «Нельзя после того разговора через крышу».

— Не могу я принять такую жертву, — сказал он.

— Что ж нам, вертаться? — спросила Дуся.

— Не уйду я, пока он не подыщет детям мать, а себе жену, — сказала Валя.

— Мы можем и вернуться, если у тебя, Антон, семь пятниц на неделе. Не по-родственному ты, нет простоты. Девка хочет помогнуть.

— Спасибо, оставайся. Будь хозяйкой. Ну, заместо дочери старшей.

Дочь и сын к ней попросту. И уж через несколько дней они сроднились. В горнице было царство детей и ее, Вали. И он не лез туда без спроса.