Анжелика Сигизмундовна, внимательно слушавшая дочь, приписала это отсутствию искренности и нахмурила брови.

Молодая женщина между тем продолжала говорить поспешно, нервно, не входя в подробности, перескакивая с предмета на предмет, как путешественник, приехавший на последнюю станцию и собирающий последние силы, чтобы достигнуть цели своего путешествия, не останавливается полюбоваться окружающими его видами, равнодушный от чрезмерной усталости к красотам природы, рассыпанным на его пути.

Начиная со сцены в гостинице в Москве, рассказ стал еще неопределеннее — о свадьбе в сельской церкви под Москвой она даже не упомянула.

Доктор Берто предсказал верно, она позабыла о ней.

Она рассказала, впрочем, матери о появлении в гостинице успокоившей ее служанки с фермы Ядвиги, сказала несколько слов о заграничном путешествии… и только.

В Петербурге она остановилась в хорошенькой, прекрасно меблированной квартире, видимо, ожидавшей ее приезда.

Сегодня вечером князь попросил ее одеться в бальное платье и повез представлять к какой-то знакомой ему даме, где она встретила свою мать.

Анжель слушала, не прерывая, не двигаясь, не глядя на нее.

Она сидела, закрыв лицо своими белыми руками, на нем нельзя было прочесть ее мыслей и впечатлений рассказа.

Только бархат ее открытого платья слегка колыхался на ее груди от нервного, порывистого дыхания. Когда Ирена замолкла, Анжелика Сигизмундовна медленно подняла голову и посмотрела на дочь, которая, в свою очередь, закрыла лицо руками.

Казалось, обе эти женщины боялись встретиться взглядами.

— Я не знаю, — сказала Анжель, — что ответила бы другая мать своей дочери на все то, что я сейчас выслушала, — я не такая мать, как другие.

Она как-то глухо, болезненно рассмеялась.

— Для того, чтобы быть матерью, я должна была скрываться, скрывать твое существование, скрывать, что я мать тебе. Другая мать, встретившая дочь под руку с таким человеком, с бриллиантами на шее и оскорблением на лбу, вызвала бы сочувствие и негодование целого света. Все — мужчины и женщины — плакали бы вместе с ней, все поняли бы ее горе…

Она судорожно сжала руки, и злой огонь блеснул в ее черных глазах.

— А я… надо мной смеялись, когда я проходила, или считали меня сумасшедшей… другие думали, что князь Облонский не был достаточно щедр.

Она вдруг поднялась, раза два прошлась по комнате, затем снова вернулась к дочери, которая сидела на кровати не шевелясь, и снова села возле нее.

Она, казалось, была спокойнее.

— Между тем, — снова начала она, — кем бы я ни была, я все-таки сделала для тебя, для того чтобы спасти тебя, вырвать тебя из той грязи, в которой я живу, даже не дать тебе возможности знать о ней, все, что только можно сделать в человеческих силах. Я любила тебя, Ирена, всеми силами моей души. Для тебя я пожертвовала своей жизнью, для тебя я приготовляла с безумной яростью и неутомимым терпением огромное состояние, которым владею теперь. Я твердо уповала, что золото не выдаст меня и когда-нибудь упрочит твое счастье. Еще несколько времени — и я бы вся принадлежала тебе, мы бы уехали далеко, далеко… где бы никто не знал, кто я такая, и где бы я тебе купила, если бы захотела, того человека, которого бы ты полюбила…

Ее взгляд становился все нежнее, голос все ласковее.

— Я была тебе доброй матерью, насколько моя жизнь это позволяла… и ты меня любила…

— Мама! — прошептала Ирена, протягивая ей руку.

Анжелика Сигизмундовна схватила эту руку, прижалась к ней своими губами и стала покрывать ее поцелуями с какой-то яростной нежностью.

Затем она подняла свою прекрасную голову и, пожимая руку Ирены, которую она уже не выпускала из своих рук, прибавила:

— До тех пор, пока ты думала… что этот человек в согласии со мной, что он именно тот, кого я выбрала тебе в супруги, я понимаю твое молчание… Но когда ты с ним уехала, возможно ли, Ирена, чтобы ты не думала о моем отчаянии? Я могла счесть тебя умершей… Хоть бы из жалости ко мне написала несколько строк, что ты жива.

— Но я писала тебе несколько раз! — поспешно прервала ее удивленная Ирена.

— Я не получала ни одного письма…

— Это невозможно!

— Кто отправлял эти письма на почту?

— Он брал это на себя! — отвечала Ирена, внезапно смущаясь.

— В таком случае я понимаю, — сказала Анжель, едва сдерживая злобу. — Он их прятал или бросал в огонь! Но тебя должно было удивлять мое молчание… молчание твоей матери.

— Я думала, что ты очень на меня сердишься.

— Ага, да… это он так объяснил тебе.

Ирена не отвечала…

— И ты думала, что он на тебе женится? — снова заговорила Анжелика Сигизмундовна.

— Да, я это думала… мне даже казалось первое время, что мы обвенчаны…

Лицо Ирены приняло выражение, красноречиво говорившее, что она о чем-то старается вспомнить.

Ей, видимо, не удалось, она сделала досадливое движение.

— Но больше я этого не думаю…

— С каких пор?

— С того дня, как он объяснил мне закон того общества, к которому он принадлежит, просил не требовать от него невозможного, принести эту жертву за его любовь… а теперь…

— Когда ты узнала, кто твоя мать!

— Я больше не имею надежды!

— Ты, стало быть, ее имела? — произнесла Анжель.

— Это было безумием, я знаю…

— Бедное дитя! Ты его не знала… Ты не знаешь людей… мужчин… Теперь моя очередь говорить.

VIII

КЛЯТВА АНЖЕЛЬ

Анжелика Сигизмундовна начала после нескольких минут размышления.

— Бедное дитя, ты жертва, а не виноватая. Впрочем, если бы даже ты и была виновата, то не мне упрекать тебя в этом… Не мне упрекать мою дочь в том, что у нее есть любовник.

Она разразилась нервным смехом.

— Мама, не смейся так! — проговорила Ирена. — Мне это тяжело слышать.

— Да, ты права… Впрочем, это не то, что я хотела тебе сказать. Я также не имею намерения извиняться, защищаться или оправдываться в твоих глазах. Только верь мне, Рена, у меня тоже была невинная молодость, чистое сердце, подобное твоему, честные мечты. Я не родилась такою, какою меня сделала жизнь, и если бы в известный момент я встретила на пути своем сердечного, благородного человека, то не была бы теперь… кокоткой…

Она через силу выговорила последнее слово и затем продолжала задумчиво, как бы говоря сама с собой:

— Может быть, я после того и встречала, но уже было поздно… Я их не была достойна. Привычка, ненависть, потребность отплачивать презреньем за презренье, быть неумолимой в отношении всех, какими были все относительно меня, — все это испортило и ожесточило мою душу. Любить, любить… я сначала боялась, а потом… не могла. Во мне оставалось только одно чувство, от которого я не краснела — моя любовь к тебе. Чем ниже я падала, тем выше я хотела поставить тебя, отстраняя от тебя позор и страдания жизни, подобной моей. Меня презирали, для тебя я хотела всеобщего уважения. Ты была светлой точкой моего существования, звездой, сияющей на небе во время бури и грозы и напоминающей, что за темными тучами есть еще бесконечная синева. Это давало мне силы жить, и это также увлекало меня глубже в грязь. Одна, без тебя, я давно бы. утомленная своим отвратительным ремеслом, покончила бы со своим жалким существованием.

И громко, как бы вне себя, она вскрикнула:

— О, ты не знаешь, что за ад увеселять других, что за каторга в этом беспрерывном празднике.

При виде смущенного взгляда своей дочери она вдруг успокоилась.

— Но я тебе сказала, — продолжала она с некоторым колебанием, — я не могла тебя спасти иначе как посредством денег. Не будучи в состоянии дать тебе положение, мне нужно было дать тебе богатство, могущее упрочить твою будущность, подкупить тех, кто бы захотел заглянуть в твое прошлое. Видишь ли, Рена, надо прожить так, как прожила я, там, где я жила, видеть то, что я видела, знать закулисную жизнь людей так, как я ее знаю, и интимную сторону самого высшего общества, чтобы иметь верное представление о могуществе золота, знать, что все можно купить и прикрыть.