— Да, да, — заметила Анжель, — мы сейчас отведем ее…

— Мне довольно будет опереться на твою руку, мама! — прошептала молодая девушка. — Я чувствую себя гораздо лучше.

Ирена сама схватила под руку мать и поспешно сделала несколько шагов вперед, как будто хотела избавиться от устремленных на нее взоров.

В зале, где они были, кроме Ядвиги и доктора находились еще лакей и горничная, выбежавшие навстречу своей госпоже.

— Извините меня, доктор, я на минуту выйду, — сказала Анжелика Сигизмундовна, — я возвращусь сейчас же.

— Напрасно, — отвечал доктор, — барышня не больна, обморок прошел. Я объясню им, — он указал на Ядвигу, — как надо давать успокоительное лекарство, очень простое, но действующее быстро, его надо будет принять в случае новых признаков волнения.

— Благодарю вас, доктор, — сказала Анжель, нервно пожимая ему руку.

Она вышла об руку со своей дочерью, которая поклонилась Звездичу, не поднимая глаз.

Когда обе женщины пришли в назначенную для Ирены комнату, уже заранее приготовленную и ожидавшую ее почти в течение полугода, дочь оставила руку своей матери и сказала ей:

— Мама, не проклинай меня, не презирай меня!

— Я не имею права ни проклинать, ни презирать тебя, — отвечала Анжелика Сигизмундовна тихим голосом. — Мы после поговорим, когда ты будешь себя лучше чувствовать. Надо сначала подчиниться предписанию доктора. Я заменю тебе горничную на сегодняшний вечер.

Странное, поражающее зрелище представляли эти две женщины, одинаково прекрасные, хотя различной красотой, одинаково одетые в нарядные бальные платья, одинаково бледные, с покрасневшими веками и смотревшие друг на друга с каким-то холодным смущением.

Нервной, но все же искусной рукой принялась Анжель расстегивать корсаж своей дочери, дрожавшей, несмотря на желание казаться бодрой.

Спустившееся платье обнаружило такую белизну, такую красоту молодого тела Ирены, что Анжелика Сигизмундовна остановилась на минуту и устремила на нее долгий взгляд, в котором промелькнуло нечто вроде материнской гордости.

Вдруг ее темные глаза блеснули, в них сверкнул злобный огонек. Она заметила бриллиантовое ожерелье, окружавшее гибкую шею молодой женщины.

Быстрым движением отстегнула она его, бросила на пол и растоптала ногами в припадке безумной злости.

Золотая оправа сломалась, и драгоценные камни рассыпались по полу, подобно ослепительному фейерверку.

Ирена еще более побледнела.

Медленно она расстегнула браслеты, украшавшие ее руки, и подала их матери.

— Я гналась не за этим! — пробормотала она.

Анжель схватила их и бросила, как и ожерелье, но в это мгновение ее взгляд упал на дочь, опрокинувшуюся на спинку кресла и готовую снова упасть в обморок.

Тогда она бросилась к ней, нежно обняла ее и сказала:

— Я тебя обидела, прости меня, Рена!

Та молчала.

Она усадила ее и принялась раздевать, стала перед ней на колени, чтобы снять с нее атласные туфельки и шелковые чулки.

Ирена почти без чувств, бессознательно подчинялась своей матери, не имея сил, или вернее не смея сопротивляться ей.

Теперь она боялась своей матери.

Это была уже не та ласковая женщина, которую она когда-то знала.

Раздев свою дочь, Анжель уложила ее в постель, закрыла одеялом, вынула из комода флакон и дала ей его понюхать.

Ирена закрыла глаза и снова их открыла.

В ее взгляде появилась некоторая доля твердости.

— Благодарю, — сказала она. — Мне лучше… мне совсем хорошо…

Вдруг она поднялась с подушек.

— Ты хочешь спать? — спросила ее Анжелика Сигизмундовна.

— Спать… нет, я не могу!

— Быть может, остаться одной?

— Одной… нет, нет, не надо!

Анжель взяла руку Ирены, пощупала пульс, окинула лицо своей дочери пристальным и внимательным взглядом, как бы изучая его.

— Тебе, видимо, лучше, гораздо лучше? — спросила она.

Как опытная женщина, она знала лучше всяких докторов, в каком состоянии находятся нервы другой женщины и что происходит в ее сердце.

Она отошла от кровати дочери и медленно стала ходить по комнате.

Последняя была меблирована просто, но изящно, обтянута вся кретоном светлого цвета, с ярким рисунком; занавеси у постели и на окнах были из той же материи.

Мебель белого лакированного дерева, кроме кровати и зеркального шкафа, состояла из шифоньерки, платяного шкафа, двух низеньких кресел, диванчика и разного фасона стульев.

Между окнами, прямо против двери, стоял туалет, отделанный белыми кружевами.

Пол был покрыт мягким ковром, заглушавшим шаги.

Ходя взад и вперед, Анжелика Сигизмундовна бросала по временам на свою дочь взгляды, выражавшие то покорность, то отчаяние, то нежность, то злобу и ненависть, но среди этих разнообразных, быстро сменяющихся выражений доминировало все-таки выражение материнской любви.

Ирена сидела на постели, закрыв лицо руками.

Лампа с густым абажуром, поставленная на столе, противоположном кровати, распространяла в комнате слабый свет, похожий на свет ночника.

В дверь тихо постучали.

Анжель остановилась, потом сама пошла отворять. Это была Ядвига. Она принесла прописанное доктором лекарство, приготовленное в ближайшей аптеке, где был для этого разбужен дежурный помощник провизора, так как было уже поздно.

Пробило два часа ночи.

Анжелика Сигизмундовна взяла склянку и поставила ее на столике возле кровати.

— Спит она? — спросила нянька.

— Нет!

Ядвига подошла к постели.

— Дитя мое, как ты себя чувствуешь?

Ирена подняла голову, обняла свою старую няньку и поцеловала.

— Оставь нас! — шепнула она ей на ухо.

"Меня она не поцеловала!" — пронеслось в голове Анжелики Сигизмундовны.

VII

ОБОЮДНАЯ ИСПОВЕДЬ

Ядвига тихо удалилась.

— Слушай, Ирена, — вдруг сказала Анжелика Сигизмундовна, приблизившись к дочери, — долее оставаться так нельзя, к чему продолжать это мученье, которое терзает нас обеих? Если ты достаточно сильна, чтобы меня слушать и отвечать мне, то объяснимся.

— Я достаточно сильна, — отвечала дочь.

— Мне нужно с тобой переговорить… У тебя тоже, вероятно, есть что сказать мне. Не к чему откладывать до завтра.

— Я готова! — отвечала твердо Ирена.

Анжель взяла низенькое кресло, придвинула к кровати и села.

— Я бы отдала свою жизнь, — продолжала она, — чтобы только день этот никогда не наступал, чтобы никогда между нами не происходило этого разговора… Судьба или, вернее, один подлец решил иначе. Никакие недоразумения не должны более существовать между нами.

Она нервно сжала руки.

— Это ужасно, но это так!

Она замолчала, как бы собираясь с силами.

— Какова бы ни была твоя нравственная чистота, так как он еще не успел вконец испортить тебя, ты уже до некоторой степени поняла истину… касающуюся меня.

Она с трудом произнесла последние слова и взглянула на свою дочь.

Ирена опустила глаза.

Анжель горько усмехнулась.

— Так что мне почти нечего сообщать тебе. Пока знай только, что я женщина, не имеющая права быть строгой… ни к какой другой женщине… особенно к тебе, дочь моя.

Ирена как будто не слыхала этих последних слов.

Мать, может быть, ожидала каких-нибудь успокаивающих, утешающих или укрепляющих слов, какого-нибудь порыва чистой нежности, но, увы, она не дождалась этого.

После некоторого молчания Анжель отрывисто сказала:

— Говори, я тебя слушаю!

Ирена вздрогнула, как бы оторванная от какой-то далекой мечты, и, не глядя на мать, опустив глаза и краснея, начала свою исповедь.

Когда она описывала свои первые мечты, свои впечатления первой встречи с князем Облонским, то выражалась просто, не колеблясь, но по мере того как она углублялась в рассказ, слова ее становились менее определенными.

Казалось, она силилась многое припомнить, но не могла.