В кофейной заседало несколько кружков татар. Светлейший занял там также место и, приказав подать кофе, посоветовал мне обратить внимание на любопытный способ его туземного приготовления и быстроту, с которой оно совершается.

Действительно, на наших глазах, сырой кофе изжарили, столкли, сварили и подали, как есть, с гущей, в крошечных фарфоровых чарочках, вставленных в медные рюмочки, вместо подноса. Кофе так был вкусен, что я, поистине могу сказать, не пивал подобного.

На лицах татар, присутствовавших в кофейной, нельзя было не заметить удивления и удовольствия видеть в своем кругу именитого посетителя. Князь, поговорив с ними очень ласково касательно промышленности, которою они занимались, положил золотую монету на буфетный прилавок и вышел в сопровождении всех гостей кофейной.

Кофейная эта, совершенно в азиатском вкусе, была выстроена над оврагом, так что с улицы ход в нее был по длинному, узенькому, пешеходному мостику. У входа на мост с улицы толпа татар ожидала светлейшего; с выражением глубокого почтения народ его приветствовал и благодарил за посещение.

Князь в коротких и простых словах поощрил их за услугу, оказанную нашей армии и татары, как умели, изъявили свою преданность и готовность служить наперёд. Действительно, бахчисарайцы не изменяли.

По возвращении нашем из Бахчисарая, мы узнали от жителей, бежавших из Балаклавы, что вчера англичане овладели ею, что этот город атаковала целая армия. Обыватели отстаивали Балаклаву в течение нескольких часов, несмотря на её бомбардировку с моря и с суши. Что за сказка? — подумали мы: этого быть не может! вероятно, какой-нибудь отряд, рекогносцируя, занял Балаклаву — и только.

Чтобы проверить это предположение, князь послал лазутчиков поразведать, как велики силы, занявшие Балаклаву? Отделенные от города горами, мы не могли слышать выстрелов; при всём том князь, сомневаясь в бдительности аванпостов и разъездов, придал веры этому показанию более, нежели кто-либо из нас. Он знал, что местность, по которой неприятель мог двигаться, до того пересечена и от наших наблюдений закрыта, что неопытные разъезды, вероятно, опасались забираться далеко в горы и леса. Таково и вышло.

Утром 16-го сентября приехал казацкий офицер с донесением от наблюдательных постов, что «всё обстоит благополучно» и нового ничего нет. Сомневаясь в справедливости этого донесения, князь спросил офицера:

— Да хорошо ли вы видите неприятеля? Не ошибаетесь ли вы?

— Помилуйте, ваша светлость! Да вот, с этой самой высоты (офицер указал на гору) видно всё, как на ладони.

— Да что же тут видно?

— Да всё — и даже флот.

Подозвав меня, князь велел мне въехать на указанную, очень высокую гору и оттуда рассмотреть всё, хорошенько. Высота эта лежала от нас верстах в трех.

Тотчас после обеда я отправился, взяв с собою балаклавского грека и четырех казаков, затем, что светлейший предупредил меня быть осторожным, так как, по уверениям казаков, стан неприятелей близко[11]. Полагая себя вблизи неприятеля, я ехал со всеми предосторожностями и когда взобрался на упомянутую гору, то увидел, что кругом, действительно, как на ладони — всё пусто… лишь из-за высот, ближайших к устью Качи, заметно несколько вымпелов.

Полагая, что его светлость не может удовлетвориться тем известием о союзной армии, которое я мог привезти ему с этой высоты, я, оставив казаков наблюдать за окрестностями, поскакал по высотам правого берега Качи к её устью. Мне пришлось проехать без малого верст десять, покуда я не увидел флота надлежащим образом.

Вот, думаю, и полагайся на наблюдения казаков: весь правый берег Качи чист от неприятеля, и на левом решительно ничего не видать на весьма значительное пространство, — а казаки уверяют, что неприятель у них на ладони!

Делать было нечего; я решился, перебравшись на другую сторону Качи, ночью последить за огнями неприятельских бивуаков. Чтобы князь не беспокоился о моем продолжительном отсутствии, я послал казака известить его светлость о моем намерении.

Покуда было светло, я наблюдал за устьем Качи, в глубину которой, мелкими командами, матросы неприятельского флота отправлялись за водой. Чтобы они не разбегались и не были потревожены нашими, их окружала густая цепь… Стало смеркаться. Матросы очистили Качу, а я спустился до подошвы остроконечной горы, мною заранее выбранной на левом берегу; потом, когда, взбираясь на гору, достиг её половины — то уже и совсем стемнело. Я слез с лошади, отдал ее подержать греку и продолжал карабкаться ощупью. На вершине я нашел разостланное одеяло, вероятно, оставленное здесь татарками, приходившими сюда наблюдать за ходом дел. На горе я около часу дожидался неприятельских огней, но не приметил и малейшего признака близости бивуака: мрак кругом, мрак кромешный и мертвая, невозмутимая тишина. Нет сомнения, что казаки, боясь при разъездах податься вперед, выдумывали свои донесения!

Убедившись в этом, я поспешил к светлейшему; он же очень горевал, считая меня погибшим, ибо посланный мною казак приехал лишь на другой день. Была глухая ночь, когда я прокрался в свою палатку, чтобы не тревожить князя. Волнуемый неизвестностью, он не спал.

17-го сентября, чуть свет забрезжился, князь вышел из палатки и я доложил ему о результате моих исследований. Светлейший удивился и потребовал к себе командира казацкого полка, полковника Тацина.

— Вы мне беспрестанно доносите, — начал князь, — что следите за неприятелем, и рассказываете где он расположен?

— Точно так, ваша светлость.

— Так поезжайте же сами и удостоверьтесь в справедливости ваших донесений. Чтобы привезти мне точное сведение, подъезжайте поближе, возьмите с собою отборных 60 казаков; кроме того, я в товарищи вам пошлю строевого офицера. Отправляйтесь сейчас.

Призвав поручика Лейхтенбергского гусарского полка Стааля 2-го, светлейший сказал ему:

— Поезжайте с Тациным; разведайте хорошенько о неприятеле. Тацину я не верю: он далеко не поедет и опять наврет.

Поехали. По пути Тацин, то и дело, оставлял казаков для обеспечения своего личного тыла и флангов, и всё уговаривал Стааля не вдаваться чересчур вперед. По-видимому, они напали на след неприятеля, ибо на пути им попадались трупы лошадей, брошенная амуниция и свежие могилки. Запах неприятеля ужасно тревожил Тацина. Так переехали они Бельбек и поднялись над аулом Камышлы. Стааль приглашал Тацина осмотреть аул для отыскания там языка; но полковник решительно отказался ехать дальше, сказав, что ему не с кем сделать этот осмотр. И в самом деле, за ним, из 60 казаков, — осталось всего шесть.

— Куда же девалась ваша команда? — спросил Стааль.

— Да оставлял по постам.

— Неужели же вы для обеспечения себя поставили 54 поста?

— Нет; многие из них сами разбрелись. Вы слишком далеко заехали, так как же их удержать?!

Вследствие этого разговора, Стааль, осмотрев аул один, нашел его совершенно опустелым; бродила одна лишь нищая татарка. Таковы были сведения, сообщенные Стаалем.

Между тем светлейший, съездив в отряд Жабокрицкого, передвинул его на высоту правого берега Бельбека над Дуванкой. В это время прибывший из Севастополя Стеценко встретил князя и окончательно разъяснил движение союзной армии. Князь немедленно послал в Петербург флигель-адъютанта Альбединского доложить Государю Императору об успехе флангового движения и о появлении нашего действующего отряда в тылу у союзников, которое вынудило их перебежать на южную сторону Севастополя, где князь надеется запереть их, оберегая в то же время наше сообщение с Россиею.

IX

Проводив Альбединского, светлейший поехал на новую позицию авангарда, потом, переехав Бельбек, осмотрел высоты левого берега реки и приказал Жабокрицкому, чтобы он, снявшись от Дуванки, как можно ранее утром следующего дня, перешел Бельбек и занял Инкерманские высоты. Сам же князь со своим отрядом, утром 18-го сентября, перешел на то место, с которого снялся авангард, а после обеда тоже перешел Бельбек и занял позицию на высотах ближайших к Севастополю, правее дороги. Потом сам поехал на северную сторону бухты, к батарее № 4. Здесь он виделся с Корниловым и, излагая успех своего флангового движения, предупреждал его, чтобы впредь он не беспокоился, если действующему отряду потребуется сделать еще какую нибудь диверсию, затем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от Севастополя. Обрадованный приближением войск к Севастополю, Корнилов не сочувствовал никаким диверсиям, не оценил по достоинству заслуги стратегических соображений светлейшего и смотрел на него, как на возвратившегося из бегов. Князь понял Корнилова и, снисходя на односторонний взгляд еще неопытного в военном деле адмирала, уважая лихорадочную его заботливость о сосредоточении, себе под руку, всех средств к обороне Севастополя, главное же — сознавая, как важно ободрить столь незаменимого своего сподвижника в защите города, поспешил отправить туда большую часть своего отряда.