— Скандал? — переспросила Катя, когда я поделился своими сомнениями. — Это я могу! — уверенно ответила она, и голубые глазки ее сверкнули таким огоньком, что я решил впредь таких вопросов не задавать.

А скоро произошло неожиданное, что имело косвенное отношение к этому разговору.

Катя — учительница, притом хорошая. Преподает она географию, предмет не сильно популярный в нынешние времена, тем не менее, и дисциплина на уроках, и знания у ребят на уровне. В учительском коллективе она достаточно авторитетна, поскольку совсем не глупа и вполне уживчива. Школяры тоже относились к ней неплохо, а судя по цветам, которые приносила в праздничные дни, даже любили ее — умеренно, так, как любят учителей. Однако часто, а может, и всегда, есть человек, доставляющий проблемы. Вот и у нее, кажется, в девятом классе, был такой парень, Антон Калуженец. Не спрашивая разрешения, мог встать и выйти из класса покурить, причем сигарету брал в рот уже в классе, и так же без разрешения войти, мог затеять шумную ссору с кем-либо во время урока, начисто не реагировал на замечания учителя. Мог и выразиться словами из резервов, так сказать, русского языка. «Старая зда», — обозвал учительницу истории Анну Ефимовну — со слезами на глазах призналась она во время перерыва в учительской. Что-то подобное слышали от него и другие учителя, в том числе и Катя. Отец его в школу не являлся, к домашнему телефону не подходил, ну а мать, по-видимому, в семье права голоса не имела.

В тот день Антон Калуженец отказался пойти к карте — был урок экономической географии, а когда Катя потребовала дневник, ответил:

— А ху-ху не хо-хо? — И для ясности добавил: — А на хер мне твоя экономическая география!

— Выйди из класса! — приказала Катя.

— Ага, побежал, — ответил и верхом сел на парту.

В классе, конечно, стояла мертвая тишина. Все знали о способностях Калуженца, но было интересно: как поведет себя учительница.

А Катя подошла к нему.

— Встань!

— Пошла ты на. — спокойно ответил тот.

И тогда Катя, может быть, неожиданно для себя, изо всей силы влепила ему оглушительную оплеуху. Антон повалился на парту, из носа хлынула кровь.

— Ты пропала, сучка пузатая, — хлюпая кровью, сказал Калуженец.

Кто имеет хотя бы косвенное отношение к школе, может догадаться, что было дальше, какие начались разбирательства и на каком уровне. Не дожидаясь окончания расследования, Катя написала заявление на увольнение. Случилось это за две недели до окончания учебного года.

Теперь мы вовсе без денег. А в самом деле, хорошо бы Арнольд прислал еще сотню зеленых америкосов. Вот только я, помнится, в благодарственном, но и гордом письме написал: «Денег нам больше не присылай».

Глядя на Катю, я часто размышляю о женщинах вообще: кто они такие? Люди или какие-то иные Божьи существа? Уж очень отличаются их — ее — мысли и поступки от наших — моих. Вспомним, к примеру, то время, когда я ухаживал за ней. Кавалеров у нее кроме меня и Арнольда было — тьма. Даже не понимаю, как я решился внедриться в эту суетливую толпу. И поначалу она просто воротила от меня свой хорошенький носик — и вдруг полюбила. За что? А просто так. Нет, не просто. Произвела оценку ситуации, с помощью некоего виртуального калькулятора в маленькой головке конвертировала одну валюту в другую и — полюбила. Раз и навсегда. Впрочем, может, и не навсегда, это нам не дано знать, поскольку ее валютный конвертор никуда не делся, просто находится в режиме ожидания, и стоит только кликнуть мышкой какой-нибудь незначительный файлик… А? Как так? Или — другой пример: Катя в юности страстно мечтала стать артисткой, но, закончив школу, не раздумывая, пошла в педагогической и стала хорошей, знающей и ответственной, учительницей. Ее любят и учителя, и ученики. Почему передумала? Внятного ответа нет, есть факт: ошибки не было. На ее открытые уроки собирались предметники всего района.

Но иной раз кажется — все не так, все наоборот: они, женщины, и правда Божьи существа — красивые, умные, добрые, старательные, а мы — в каком-то теоретическом смысле — поражение природы. Или — первая попытка Бога. Понял, что ничего хорошего не получилось, — вырвал ребро, сделал женщину, а про искалеченного мужчину забыл, бросил на произвол судьбы. Но мы выжили. Потому и тянет нас к женщинам, что чувствуем — наше ребро!

Шок после случившегося прошел нескоро. Сперва на Катю нашла говорливость, даже юмор с иронией, чем по жизни она не отличалась, затем вдруг горько расплакалась и, наконец, надолго замолчала. Я, как мог, пытался вывести ее из этого состояния, ходил с ней в кино, выбрались даже в театр, но тут-то и понял, что она не видит и не слышит, что делается на экране или на сцене, просто сидит рядом.

Почти все учителя школы побывали у нас дома. Одни советовали покаяться, другие восхищались ее поступком. И те, и другие вызывали у Кати слезы и тоску. Приходили и школьники из прославившегося класса. Рассказывали о бойкоте, который устроили Калуженцу, приносили цветы. Но прощались и — опять начинались слезы.

— Перестань, — сказал я. — К новому учебному году все забудется. Ты учительница хорошая — еще придут просить вернуться.

— Нет, — сухо ответила она. — Больше я в школу не пойду.

Начала на Катю нападать какая-то глухая задумчивость. Глухая — в том смысле, что она ничего и никого не слышала в такие минуты.

— А знаешь, уже во всех школах прорабатывали мой случай, — сказала однажды в одну из таких минут. Слышала — готовится статья в «Учительской газете»… Очень мощная фигура, оказалось, этот Калуженец. Я, наверно, уеду к родителям. Все равно здесь мне нормально жить не дадут.

— Как это уедешь? А я?

— У меня нет выхода.

— А у меня? Я тебе не позволю уехать. Да, физически. Стану на пороге и не позволю открыть дверь.

— Ты поедешь со мной.

— Здравствуйте. Я совсем не готов менять страну и гражданство. А хочешь, я убью Калуженца?

— Перестань, — сказала Катя.

И опять неожиданно разрыдалась.

— Тогда нам придется развестись.

— Тогда я убью тебя.

И Катя сквозь слезы и рыдания рассмеялась. Я обнял ее — едва ли не судороги сотрясали ее тело.

Известно, пережив неприятность, люди ищут какого-то удовлетворения. Хочется забыть и забыться или, как часто говорят, расслабиться, ну и есть малая надежда, что, отвлекшись, найдешь выход. Мы вдруг решили съездить на Белое озеро, что примерно в ста тридцати километрах от Минска. Конечно, туда и обратно — двадцать литров бензина, но, как говорится, сколько той жизни. Вот вам, наши враги и недруги, кукиш с маслом, мы живы, веселы и здоровы и уж никак не собираемся горевать.

Мы с Катей люди неверующие, но предпочитаем об этом не говорить, как бы оставляя себе дорогу к Нему. Разве мало случаев, когда человек обращается к Богу хотя бы и в конце жизни? Есть такое странное выражение применительно к вере: слабо верующий. Выражение, наверно, нелепое, но к Кате имеет прямое отношение. «А жаль, что мы с тобой не повенчались», — сказала она однажды. Понятно, венчание в те годы вошло в моду, так же как и ношение невест накануне свадьбы на руках по всяким патриотическим местам. «Да ведь ты неверующая!» — сказал я. Катя промолчала, но по лицу было понятно, что с репликой моей не согласна. Дескать, это одно, а то другое. В церковь на исповедь она не ходит, ограничения не соблюдает, но гордится тем, что крещена, и бережно хранит нательный крестик. И, конечно, считает себя верующей. «Почему бы тебе тоже не покреститься?» — предложила однажды. «Я крещеный». — «В какую веру?» — «В православие, конечно». Она с подозрением посмотрела на меня и улыбнулась: «А может, в иудейскую?» — «У иудеев нет такого обряда. Ну и как ты точно заметила, я не обрезанный». Эта тема ее интересовала, она улыбалась.

Когда-то, еще в советские времена, на третьем, кажется, курсе университета, мне выпало счастье заполучить на один день и ночь книгу Ренана об Иисусе, зачитанную и затертую до предела, попавшую сюда, скорее всего, из Европы, и с надеждой прочитал ее. Нет, мировоззрение мое она не сильно изменила, или, скажу так, после прочтения я оказался на полпути. Когда-то в моем роду были священнослужители, видно, эхо их веры перелетело ко мне через многие годы.