— Вот, к примеру, с тобой можно жить.

Между прочим, он офицер, отслужил в армии, в ракетных войсках, двадцать пять лет и вышел в отставку в звании майора, тогда как его сослуживцы — полковники и подполковники. «А что ты хотел?» — криво усмехается он. Дескать, кругом евреи!

— Я бы на твоем месте свой бизнес завел, — сказал он при очередной встрече.

— Торговлю? Не люблю я этого.

— Почему — торговлю? СТО устроить.

— СТО? Знаешь, какие деньги нужны на помещение, оборудование? Спроси у своего начальника.

— Все окупится, главное начать.

— Нет у меня денег!

— Есть, есть.

— Почему ты так уверен? Мне с тобой рассчитаться проблема.

— Ну так попроси у своих евреев.

— О Боже!.. Ну, допустим. И что я понимаю в технике?

— Тебе и понимать не надо. Я буду механиком, ты директором. Сиди в своей синагоге, мы будем работать.

— Антон, ты это серьезно?

Но тщетно я пытаюсь рассмотреть следы улыбки в лице. Чувство юмора у него на нуле. Даже анекдотов не понимает, разве что, опять же, о евреях или о чукчах.

Было мне и немного обидно, и интересно: что бы я чувствовал, будь похож на татарина? Или китайца? Почему мы так дорожим и даже гордимся своей национальностью? Я — русский! Я — поляк! Я — немец! Я — еврей!.. Как будто, родившись среди какого-то народа, автоматически получаешь все его исторические заслуги, достоинства и огромные преимущества.

Но если честно, все это меня немного задевало. И вовсе не потому, что я как-то плохо отношусь к евреям, а потому что этим как бы отказывали мне в моем славянстве.

Вообще-то избавиться от антисемитизма можно, надо только вспомнить о тех ужасах, которые перенесли евреи в своей истории, особенно во время Второй мировой войны. Вот и мой мастер, когда я напоминаю об этом, умолкает: страдания целого народа что-то значат.

Несколько дней спустя я опять отправился на биржу — с видом независимым, даже горделивым, дескать, я тут из чистого любопытства, можно сказать, случайно. На стене передней комнаты висели списки требуемых профессий, люди подходили к ним и — нашли или не нашли что-то для себя — становились в очередь. Стал и я, не интересуясь, кто последний, мол, сейчас вот постою минуту и уйду. Надо сказать, очередь в этот раз была поменьше и, мне показалось, как-то повеселее. Некоторые, видимо, пришли сюда не впервые — разговаривали, даже смеялись. В очереди оказались в основном женщины, оттого стоял сорочий стрекот — каждой надо рассказать всю жизнь. Я прислушался — обычные бытовые разговоры о друзьях и знакомых, — вовсе не о том, как безнадежна жизнь. Стрекот усиливался, раздавался даже смех, так что в конце концов из приемной попросили тишины.

Мужчин было мало, несколько человек, и все они мрачно молчали. А мне было не по себе оттого, что я, молодой еще человек, не могу сам найти работу, я ничем не лучше этих стрекочущих женщин и тупо молчащих мужчин.

И что могут сказать мне в этом кабинете? Чем помочь? Кому может понадобиться безработный газетчик? Когда подошла моя очередь, я повернулся и ушел.

Нет, не безденежье того времени особо запомнилось мне и, наверно, многим, а унижение. С эти чувством ложился, просыпался, завтракал, обедал. Жил. Это же чувство видел в лицах других людей, особенно мужчин. Видимо, мужчин это чувство — унижение — поражает глубже и чаще. У женщин в любой ситуации есть оправдание: я женщина. У мужчин такого оправдания нет. Ты — мужчина? Ну и что? Что ты хочешь этим сказать?..

Звонок для воскресенья был довольно ранний, около девяти утра. Трубку взяла Катя и передала мне с видом загадочным.

— Ваня, — сказала она.

У меня тотчас испортилось настроение: попросит вернуть долг. Очень кисло стало на душе. Но ничего не поделаешь, надо отвечать.

— Алло? — вопросительно сказал я и внутренне сжался. Скукожился.

— Ты слышал? Курашов умер.

А вот представьте, я почувствовал облегчение. Нет, не облегчение, а. Но что притворяться, именно облегчение: что мне смерть однокурсника против ста долларов!

— Что случилось?

— Суицид. Застрелился.

— О Боже. Что-то у него случилось?.. Откуда у него оружие? — Ваня молчал. Впрочем, вопрос был не по существу: все можно приобрести в нынешние времена. — Когда похороны?

— Да уже похоронили. Неделю назад.

И снова я почувствовал облегчение, правда, уже по другому поводу: не надо идти хоронить, не надо притворяться: я никогда не был с ним дружен, наоборот, он был мне — а похоже, и большинству сокурсников — неприятен: во-первых, был откровенно карьерно настроен с первого курса, во-вторых, старался дружить с преподавателями и с теми студентами, что были заметны. Учился неплохо, но в аспирантуру не попал, хотя и очень стремился, ехать работать в провинциальную газету не захотел, устроился после окончания университета в общество «Знание», стал писать диссертацию. И — что-то не понял в изменившемся мире или по натуре своей не способен был понять: темой диссертации была роль комсомольской организации Мстиславщины в проведении коллективизации. Тема эта уже во времена нашего студенчества была архаичной и смешной, теперь же интересы и воззрения ученого сообщества сильно изменились — защита провалилась с треском. Спустя какое-то время он, как и многие, потерял работу. Ну, в то время это было дело обычное, сам, как говорится, таков, но, по слухам, женат был на очень красивой девочке с претензиями — возможно, в семье по причине неосуществленности надежд возникли проблемы.

— Не знаешь. причины? Может, записку оставил или что.

— Не знаю.

— Может, гибель идеи подтолкнула? — я совсем забыл, что Ваня тоже до мозга костей советский человек.

— Глупости, — сказал он сухо. — Умирают люди и общественные формации. Идеи не умирают.

А я вдруг совсем по-другому, чем прежде, увидел жизнь Курашова. Он был старше нас на пару лет, после школы в университет не поступил, пошел в армию. После службы что-то помешало подать документы, пропустил еще год. Кажется, был он из семьи многодетной, сельской. На стипендию, как известно, не проживешь, из дома помогали мало, и когда мы ходили на дискотеки, пока ухаживали за девочками, Курашов искал деньги. То есть, заработок. Ну и в оставшееся время зубрил, зубрил.

— Где похоронили?

— Не знаю. Я случайно узнал об этом. Жена, видно, никому из наших не захотела сообщать, такая смерть, что.

— Хорошо бы узнать да навестить. Кто-нибудь да знает.

— Пустое, — сказал Ваня. — Что теперь.

Похоже, и он чувствовал запоздалую вину перед Курашовым.

Как-то — и не так давно — мы встретились с ним в метро. Прежде он был неразговорчив, даже замкнут, ко мне никак не тянулся, а тут как прилип: держал меня за рукав куртки и говорил-говорил. Грохотали поезда, толкались пассажиры, я торопился и почти ничего не понимал, да и не слышал, а он говорил, говорил.

Катя всегда интересуется, кто звонит, почему. Вот и теперь внимательно вглядывалась, вслушивалась, конечно же, опасаясь, что разговор о долге, а когда рассказал, тоже обрадовалась или — успокоилась.

— Ну что вы, — сказала с ноткой праведного возмущения, — конечно, надо узнать, навестить. Как это? Нехорошо.

Конечно, главное — вернуть деньги Ваня не просил.

Признаемся: все мы забыли о Курашове на другой день. А если и вспоминали, то с какой-то досадой, саднило в душе: первая смерть среди сокурсников, а мы делаем вид, что она не касается нас. Еще как касается! Курашов ведь тоже не думал, что отлетит в вечность так скоро и таким вот способом.

Я вдруг решил, что мы с Катькой мало и редко ссоримся. Хорошо это или не очень? Может, ссоры и есть приметы нормальной семейной жизни, признак общих интересов, а постоянный мир — от равнодушия, когда, по крайней мере, для одного человека, главное, скажем, не истина, а только спокойствие и еще раз спокойствие. По такой логике, следует спровоцировать скандал и таким образом убедиться, что все в нашей жизни прекрасно.