— Баба у меня там, — не вытерпев, сказал Иван своим попутчикам.

— Где?

— Да вон в деревне. Деревня наша рядом. Мимо проходим. Баба у меня там осталась. Жена…

Но парни были еще очень молодыми и не поняли того, что хотел поведать Иван, или не придали значения, ничего не сказали ему в ответ, ни о чем не спросили. А Ивану не терпелось.

— Девки у меня, четверо. Младшая-то совсем еще ребенок. В школу вот должна была пойти.

— А старшей сколько? — поинтересовался Николай.

— Погодки.

— Богаты вы на дочек! А какую больше любите?

— Всех одинаково, — подумав, сказал Иван. — Все хороши, пока спят. Младшую-то вот… Ну та еще, конечно, маленькая…

Днем выходить из леса было опасно. Решили переждать до темноты. Расположились неподалеку от деревни, в которой жил кум Ивана. Сначала Иван собрался сходить к куму, не дожидаясь ночи, но потом передумал: мог заметить кто-нибудь из деревенских. Поэтому же Иван отвел лошадь подальше от того места, где они находились, стреножил и пустил на поляну. Возвращаясь, он пролез через заросли ольхи, спустился к роднику. В ольшанике лежали навалы сухого валежника, из-под него выбивалась крапива, седая от облепившей ее паутины. На паутине чернели мелкие крошки и шелушинки. В щелке между кустов темнела осока, и в ней журчал ручеек. Иван присел на корточки возле воды и долго слушал ее журчание.

«Вот, — подумал Иван, — идут дожди или не идут, а родник все журчит. Сколько силы в земле заложено, сколько накоплено».

Над осокой вились стрекозы. Гонялись одна за другой, сцеплялись, комочком падали вниз и вдруг возле самой воды рассыпались в стороны и садились на травинки возле Ивановых ног. Когда стемнело, Иван оставил ребят в лесу, а сам пошел к куму. Кум, маленький шустрый старикан, очень удивился, увидев Ивана.

— Ты? — воскликнул он. — А нам сказали, ты арестован, в Новоржев увезли.

— Не довезли, — сказал Иван. — Не нужен я им в Новоржеве.

— Ну, ты что? Ведь по делу?

— По делу.

Хоть никого и не было рядом, но Иван склонился к куму и пошептал в ухо.

— Н-да… — Кум помедлил, поскреб затылок.

— Что, боишься? — спросил Иван.

— Да и страшновато, — признался кум.

— Значит, отказываешься?

— Нет, не отказываюсь.

— Так что же, ни да, ни нет?

— Давай пока в лесу спрячем, а еду я буду носить.

— Ладно, пусть будет так, — согласился Иван.

Они прошлись по дальним лесным лугам, присмотрели подходящий стог сена, подрыли, получилось что-то похожее на шалаш. В теплые дни жить можно, а к зиме, может быть, и война кончится.

Пока ходили, рассвело. Взошло солнце. Сначала нежаркое, но уже большое, оно выкатилось из-за леса и стало заметно ползти вверх, постепенно накаляясь. И по его цвету, и по цвету неба, блекло-синему, как бы чуть полинявшему, Иван почувствовал, что будет жаркий, знойный день. Действительно, уже примерно через час высохла роса, застрекотали в траве кузнечики. Иван собрался уже идти за Петром.

И в это время раздалось несколько далеких выстрелов. Стреляли в той стороне, где была деревня Ивана. А затем задымило. Дым стал разрастаться, повалил клубами, и стало ясно, что там, за лесом, пожар.

У Ивана тревожно засосало под ложечкой. Он привстал, замер почти не дыша, вслушивался, смотрел на все разрастающийся кудластый дым. И будто почувствовал Иван недоброе, будто шепнул ему кто.

— Кум, а ведь это ж моя изба горит!

Но кум ничего не ответил.

— Ей-богу, она, а?

Иван все еще ждал, все надеялся, что сейчас начнут его разуверять, отговаривать, и, ожидая этого, в душе прося, оглянулся на кума. Но кум не разуверял Ивана.

И тогда Иван пошел на дым, все шибче, шибче, а потом побежал, повторяя:

— Ей-богу, она… Она…

Он поднялся на пригорок и теперь увидел, что действительно горит его дом. Жженую солому и пепел несло за деревню, сыпало по лугам.

— Она, — сказал Иван и оглянулся на кума. — Моя… Побегу, а?..

— Обожди, — запыхавшись, сказал кум. — Я схожу. Узнаю, кто там стрелял. А потом ты.

Кум ушел, а Иван не мог стоять на одном месте, то пробегал вперед, то возвращался на пригорок.

— А ведь она… Моя изба…

Наконец, не вытерпев, Иван побежал в деревню.

Он пробежал пустым прогоном, сокращая путь, перелез через изгородь, в огороды. Теперь слышно было, как ревет пламя, всплескивая широкими языками, трещит в огне дерево, испуганно-громко кричат бабы. Они бежали с ведрами от пруда и к пруду, растрепанные, краснолицые, а мужики растаскивали изгородь, чтобы огонь по ней не пробрался к другим избам.

Первой, кто увидел Ивана, была соседка-девчушка. Она выскочила из-за калитки, чуть не столкнувшись с Иваном, остановилась, испуганно глянула ему в лицо и, будто сжавшись вся в комок, прикрыла ладонью рот.

— Что?

Девочка смотрела на него, молчала.

— Где мои? Живы? — крикнул Иван.

— Увезли, — прошептала девчушка.

— Куда? — зачем-то спросил Иван, хотя и знал это.

— В Новоржев.

— Всех?

— Всех.

— Ах ты мать честная!

Иван шел, а ему что-то говорили соседи, они куда-то торопились, а он вроде бы и не видел, и не понимал этого.

— Ах ты мать честная! — растерянно повторял Иван.

Он остановился возле избы и смотрел на бьющее из окон пламя. Жаром ему пекло лицо, опалило брови и волосы. Кто-то рядом с Иваном плескал водой в огонь, кто-то багром стаскивал бревна с верхнего венца, а он вроде был тут лишним, в этой толкучке, в этой суматохе. Он единственный здесь ничего не делал.

— Ванюшка, родной мой! Горе-то наше горькое! — обхватив его, закричала, заплакала жена Василия.

— И батьку увезли? — спросил Иван, обняв ее.

— Увезли! Всех увезли. Остались мы с тобой, сиротинушки. Что ж теперь будем делать?

— Ну не плачь, не надо, нянь (он называл ее няней, потому что она присматривала за ним, когда он был еще маленьким). Может быть, еще и ничего, вернутся. Не плачь.

— Ох, чует мое сердце!

— Может, и ничего.

Побыв еще немного, поглядев, Иван повернулся и пошел. Он шел лесом, медленно волоча отяжелевшие ноги, и все повторял тихо: «Ах ты мать честная». Потом Иван сел на пенек в густом осиннике и заплакал. На народе крепился, а теперь не мог удержать слез, обхватил голову:

— Ребята, Наташка!.. И не побыл я с вами, почти не видел, не поговорил как следует… Ведро просила починить, так и не сделал. Наташка, что ж я?.. Как-же я теперь без вас, калеченый, изломанный? Как же теперь? Эх, судьба ты моя, судьба!.. Наташка, девки мои! Девки! И не попрощались! Мать честная!..

Поплакав, Иван вытер рукавом лицо, вздохнул и встал. Через полчаса, спрятав Петра в шалаше, Иван попрощался с кумом и решительно сказал Николаю:

— Идем.

— Куда?

— Идти надо. Нечего нам сидеть, некогда. Дело делать надо. Я не так давно тут в лесу солдат видел…

А вечером, когда присели отдохнуть, Иван прислонился спиной к стволу дерева, прикрыл глаза, и пригрезилось ему… Такой страшный был этот сон…

Будто оторвало Ивану ногу.

«Ничего, выживу, — подумал Иван. — Вторая есть».

И вторую оторвало.

«Руки есть. Можно руками драться».

Но и руки вдруг оторвало.

«Головой буду бодать! — решил Ребров. — Кусать буду, бить!»

Но и голову оторвало…

Иван очнулся, выпрямился и некоторое время недоуменно смотрел по сторонам. Приснится же такое!

«А что, если и в самом деле оторвет? — подумал Иван. — Что тогда делать буду?»

Он поднялся, одернул рубаху и сказал:

— Ничего, что-нибудь придумаю.

ОТ ПРЯМОГО И ОБРАТНОГО

Убитого нашли ребятишки.

Ранним утром, когда в сырых низинах еще слоилась тонкая белесая дымка, отправились в бор за черникой и там, возле озера, в кустах, случайно наткнулись на него.