— Василий, а правду говорят, что школу опять откроют, учить будут?

— Конечно, правду, — отвечал Василий уверенно, хотя и впервые слышал об этом.

— А кто же тогда работать будет? — спрашивали озабоченно, по-взрослому. И Василий молчал, он не знал, что ответить. Действительно: кто же?

— Сеять надо, — деловито обсуждали парнишки.

— Посеем.

— Было бы что сеять. Тем, что несем, много не засеешь.

— Хорошо бы лепешечку спечь!

— Может, еще дадут?

— Что ты жрешь-то! Целую горсть в рот запихал!

— Где «горсть»! Одно зернышко!

— «Зернышко»!

Полежав и поговорив, поднимались, взваливали на спину мешки, и опять — в путь.

Василий шел последним и смотрел на этих сгорбившихся двенадцати-пятнадцатилетних парнишек и девчушек, идущих по весенней скользкой дороге, на их еще по-ребячьи узкие спины, тонкие, голенастые ноги и улавливал что-то знакомое, солдатское в их настойчивом движении вперед, в их молчаливой упрямой поступи.

— Сань, а Сань, — попридержал Василий Саньку. — Ты не мог обознаться? Может быть, это не Рябухин? — спросил тихо.

— Точно! Ведь если бы он ко мне и спиной стоял, я все равно бы узнал, маткин — не твой, в любой одежде.

— А тебя он не мог видеть?

— Не-ет, не видел.

Василию хотелось еще порасспрашивать Саньку кое о чем, для этого и начал разговор…

Но зачем это!..

Теперь они шли лесом. Говорили, что в этих лесах грабят, отнимают зерно. Еще водилась здесь какая-то погань. Ребята были внешне спокойны, но настороженно всматривались в темный ельник. Боялись не за себя, а за зерно.

В сумерки они вышли на лесную поляну, где стоял полуразрушенный старый сараюшка.

Решили в нем переночевать. Уставший, проголодавшийся Василий уснул сразу же и спал крепко. Проснулся один только раз, когда кто-то из ребятишек застонал и закричал, громко всхлипывая во сне:

— Не могу больше! Не могу! Мама, помоги! Скорей! Видишь, спина горит, мамка!

Василий так и не смог определить, кто это кричал. Все проснулись, кряхтели, вздыхали. Василий повозился, устраиваясь поудобнее. Санька тоже завозился, поплотнее прижался к Василию, что-то бормоча и сладко шлепая губами. Василий прикрыл его полой шинели, обнял и тут же уснул…

Приснилось Василию…

…В деревню пришли они в полдень. Настя стояла у изгороди, прислонясь к ней плечом. Увидев Василия, подошла к нему, помогла снять мешок.

— Устал? — спросила участливо. Василий кивнул.

— Да. Плечо болит. Ссадина.

— Давай я перевяжу. Промыть надо.

Настя принесла ковш воды и стала лить на плечо. Вода была холодной, и Василий озяб. Но радостно было ему, что Настя рядом, что она так вот заботливо смотрит на него.

— Вася, родной мой! Никого мне не надо, одного тебя буду любить всю жизнь. Вот будь проклята! Не виновата я перед тобой, перед людьми не виновата…

— Не знаю я, ничего не знаю, — ответил Василий.

— Ребенок же, он человек… Прости меня, Вася!

И Василий улыбнулся и взял ее за руку.

— Девок теперь полно, — сказал Василий…

…Но нет, не так все было. Не это приснилось. Похоже, но по-другому все…

…В деревню пришли они в полдень. Настя подошла к Василию и помогла снять мешок.

— Устал? — спросила Василия.

— Да, — кивнул Василий. — Устал я. Так устал за эти дни, ты даже не представляешь! А что же делать? Не знаю. Не решил еще я, как мне быть.

Она лила ему на руки из ковша воду и говорила:

— Вася, не виновата я перед тобой, не виновата.

— Да, — отвечал Василий. — Знаю, что не виновата. А как мне быть, не знаю.

— Одного тебя буду любить всю жизнь.

— И я буду любить тебя, и никого больше. Потому я и сейчас люблю тебя. Знаешь, как я спешил к тебе? Как я в госпиталях вспоминал тебя? Как я думал о тебе и боялся за тебя?

— А как мне, пойми… Он бил меня, зажимал голову между колен и бил. Если любишь, как любил, ни о чем не спрашивай.

— А как мне быть?.. Побывал я и в холодной воде, и в горячей…

Проснувшись на рассвете, Василий долго стоял на поляне, смотрел в ту сторону, откуда всходило солнце, и мучительно пытался вспомнить, что же все-таки в действительности ему приснилось. Это или иное?

…Перемешалось все, запуталось, а было там что-то хорошее. Ведь было что-то, а что?

И теперь ему так хотелось поскорее домой, в деревню. Как будто чего-то боялся Василий.

А солнце, багровое, еще холодное, краем выпятилось из-за леса, удивительно большое, каким оно бывает только ранним утром. Начинался третий день с тех пор, как они вышли из деревни. Третий день…

В деревню пришли они в полдень. У деда Андрея в «окопе», в таком же погребе, как и у матери Василия, сложили мешки. Ребята, все еще горбясь — сразу не разогнуться, разошлись по домам. Василий посидел с дедом, покурил.

За три дня земля заметно подсохла, зазеленела трава. Кажется, еще редкая, маленькая, а посмотришь вдаль — поляны изумрудно-зелены. На деревьях лопнули почки, проклюнулись первые листья. Деревья, искромсанные, изуродованные, набирали силу.

— Ну, ты как решил, здесь будешь жить или куда подашься? — спросил у Василия дед Андрей.

— Пока что здесь, — ответил Василий.

— Тогда будем считать, что ты начал, тебе первый трудодень.

Василий с трудом поднялся с бревна, на котором сидел, и устало, кособоко переставляя ноги, пошел к дому.

«Если бы еще километров пять, не дошел бы до деревни», — думал Василий.

Все у него болело, каждый сустав. Как будто мяли, колотили его.

По соседнему огороду, наискось от Василия, шла Настя. Она, очевидно, шла в лес за дровами, несла веревку и топор. Увидев Василия, вздрогнула, будто испугавшись, затем потупилась и отвернулась.

Василий поздоровался.

— Здравствуй, — быстро ответила Настя и приостановилась.

— В лес?

— Да. А вы как сходили?

— Хорошо. Ты надолго? — спросил Василий.

— До вечера. А что? — притаила дыхание.

— Да так, — сказал Василий. Он и сам не знал, зачем это спросил. Просто вдруг захотелось что-то сказать ей.

Придя домой, он не спеша, тщательно вымылся. Сел обедать. Обгоревшая кошка подошла и потерлась об ногу Василия. Василий поймал кошку и посадил к себе на колени.

— Ну что, киса, и тебе досталось?

Кошка мурлыкала, блаженно закрывала глаза и вслед за ладонью Василия тянула голову.

Пообедав, Василий собрался прилечь отдохнуть. Только лишь подошел к лежанке, как в погреб, опрокинув ведро, вскочил Санька.

— Василий! — крикнул. — Василий! Скорей! Он!

— Где? — сразу понял Василий.

— Там.

— Где?

— В землянке. Как вернулись, я туда, думаю — проверю, был ли? Вхожу, а он лежит, спит, — задыхался Санька. — Я сюда… Бегом… Туда Настя пошла.

— Куда?

— Я сказал… И она пошла.

— Зачем говорил?!

— Так она же…

— Где он?

— Там! У Митькиной горы, у большого камня! Беги! Я догоню!

Василий бросился к лесу. Уже на бегу подумал, что не знает точно, куда бежать…

Настя шла лесной тропой, посматривала по сторонам. Где-то здесь вчера дед Андрей валил деревья для стропил, а теперь послал ее. С одной стороны от тропы был пригорок, поросший чистым высоким березняком, понизу кое-где — кусты вереска, с другой — болото. Оно густо заросло ельником, низким, разлапистым.

Вперемежку с ельником камыш. Ельник стоял в воде, притопив нижние пожухшие ветки. Вдоль болота, по кромке, не густо, но еще белели подснежники. Лепестки их — как тоненькие прозрачные ледяшки: коснешься рукой — тают на ладошке.

«Что это он сегодня такой?.. Вроде бы веселый, — думала Настя. — И для чего он спросил, когда приду? Зачем же было спрашивать? Трудно ему без руки. И может, стесняется… А чего стесняться… Ох, боже мой…»

И маленькая короткая надежда зарождалась в душе у Насти и тут же таяла, как лепесток подснежника.