Иван шел, сгорбившись больше, чем обычно. Он не смотрел под ноги. И почему-то все мерещилось ему, все будто виделось, припоминалось розовое прозрачное ухо, как у Настьки…

Лес сменился, стал березовым, редким. В нем было так светло и просторно, будто шел Иван по гребню горы. Под ногами похрустывала жесткая игольчатая трава, кое-где курчавился коричневый подгоревший папоротник.

Наконец лес и вовсе кончился. Иван вышел к настоящей, полноводной реке. На противоположном берегу сразу же за лугами начинались поля. Кое-где кучно темнели деревья. Этот берег был крутым, по самой кромке росла верба.

Иван решил передохнуть. Он скинул мешок, умылся и прилег под вербами. Слушал, как журчит вода, как тенькают птицы. И незаметно заснул. Приснилось ему, будто идет он по деревне, а Василий грозит из окна.

«За что, батька?» — удивился Иван.

«А куда Макар телят гонял, знаешь?..»

Иван очнулся, ему почудилось, что близко заговорили. Разом прижался к земле. На противоположном берегу, несколько наискось, расположилось человек двадцать немцев.

Некоторые еще раздевались, другие входили в воду, а трое плыли на этот берег. И один был уже совсем близко. Он оглядывался и что-то говорил приятелям. Его сносило течением, и вылезти он должен был как раз возле того места, где лежал Иван. Двое поотстали, затем повернули и поплыли обратно. А этот приближался. Иван ждал. Он оглянулся, но нигде поблизости ни камушка, но у него уже зачесались ладони, и тот суматошный азартный зуд, что бывает перед дракой, охватил Ивана. А немец приближался. Он был краснолиц и крепок. Скуласт. Подплыл к берегу и, гулко отдуваясь, встал на ноги, метрах в двух от Ивана. Тогда Иван осторожно раздвинул кусты и высунулся. Немец будто остолбенел, увидев Ивана, зрачки его удивленно расширились, а брови поползли вверх. Иван и немец смотрели друг на друга. Иван — на голого белого мужика, а немец — на заросшее одноглазое лицо. Затем Иван вдруг вытянул вперед руку, наставил на немца палец и гулко сказал:

— Пук!..

И немец упал…

Иван так и не понял, что случилось.

«Ишь ты какой, — думал, уходя в лес, Иван. — Кишка тонка. Подожди-ка маленько… Подожди!..»

Он чувствовал в себе удивительную уверенность, ощущая бурлящую, цепкую жилистую силу. Поругивался шепотком, но не от злости или обиды, а просто так, от какого-то неудержимого и непонятного чувства. И вроде бы усталость пропала. И хромота — куда подевалась она!

Иван подошел к роднику. Зайдя по колено в воду, вымыл руки, затем лицо. Умывшись, подождал, пока осядет муть, наклонился, чтобы напиться, и увидел отражение тех, что остановились позади. Иван оглянулся. Два красноармейца, с винтовками наперевес, смотрели на Ивана. Третий развязывал мешок.

— Что там, Миронов?

— Посмотрите-ка, товарищ командир!

— Деньги!

— Здоро́во, ребята! — обрадованно сказал Иван.

— Ух тип! Н-да!.. Рвач! Хапуга! А ну, р-руки!.. Кто такой? Откуда?

— Да вы что, братцы? Своих не узнаёте?

— Тихо! Гусь! Кто это тебе выдал?

— Отведите подальше, Миронов.

— Что вы, ребята! Ядрена Феня! Мужики! Да вы что это? Ах вы гады! Меня, Реброва? Да вы что это, рехнулись?

— Подождите, Миронов. Кто такой?

— Кто я? Ребров. Реброва не знаешь?

«Пронесло! — радостно подумал Иван. — А то сейчас бы продырявили, а там разбирайся, доказывай».

— Ты сначала разберись, а то сразу — ведите! — укоризненно сказал он командиру. — Вон тут рядом немцы купаются.

— Где?

— Да вон… Едва удрал. — Иван первым направился к реке.

— Ладно, сейчас посмотрим. А ты не мешай, батя. — Командир что-то тихо сказал красноармейцам, и они, пригнувшись, побежали вперед.

Иван весь день и всю ночь шел к дому. Уже светало, когда он подошел к своей деревне. Был тот час, когда умолкает все. Не поют птицы, не возится в кустарнике ветерок, даже трепетные осины тихи, и деревья, будто подвытянувшись, привстав на цыпочки, приготовившись, что-то высматривают вдали и ждут — чутко и напряженно.

Иван остановился возле верб и долго вслушивался. В густом сиреневом сумраке не различить было отдельных деталей, все слилось воедино, и только крупно вырисовывались на фоне поблекшего неба крыши изб да кроны столетних дубов.

Из предосторожности Иван не пошел дорогой, а свернул на тропинку и, пробежав через огороды, вдоль поросшей бурьяном канавы, вышел к избе Василия. Подождав и еще раз послушав, Иван ударил тихонько в раму. В избе завозились, и по глухому покашливанию, по тяжелому редкому скрипу половиц Иван узнал Василия, который вышел в сени.

— Батя, — не дожидаясь, когда откроют, позвал Иван. — Батька. — Он торопливо шагнул в темные сени и уткнулся лицом Василию в плечо.

— Ты? Жив?

— Жив, — чуть не всхлипывая, ответил Иван.

— Целый?

— Цел. А вы как тут, батька, как мои?

— Живы. Все живы. Ну, проходи.

Они вошли в избу. Узнав Ивана, поднялась с кровати жена Василия.

— Ребров? — спросила тихо.

— Он самый!

— Вернулся! Ну, слава богу!

— А хрен мне будет! Что это вы вроде бы одетыми спите?

— Солдаты заходят. То дорогу узнать, то хлебца попросят. Все ночи идут, к фронту пробираются… Я думала, опять какой-нибудь стучит, не ожидала, что ты. Далеко ли был?

— За Дедовичами.

Иван понял, что тем самым у него спрашивают, далеко ли отсюда фронт, и он сам спросил о том, что теперь его больше всего интересовало:

— А эти… не заезжали сюда?

— Побывали. Ушли. Всех собак перестреляли. Теперь своя гадина из щелей полезла. Хуже чужих.

— Кто?

— Минька Салин откуда-то появился. До войны и не видели, а теперь — тут. Вторую неделю житья не дает. В Полозове квартируется, а сюда — почти каждый день. Перестрелял сколько. Говорят, вчера Митрича…

— Полозовского?

— Ну!

— Так это же троюродный братан ему!

— Вот и братана!.. А сейчас тут по деревням солдат ловят. Есть еще, которые по деревням остались, раненые. К немцам в Новоржев их отправляют. А которые ходить не могут, тех значит… не берут.

— Гады!

— Всегда так. Сидят притаившись, а как только у людей какая беда случится, тут и появляются.

— Ну гадюка! Жаль, что я тогда у амбара ему скулу не свернул, попался бы он мне!

— Ты зайди домой, взгляни на своих, да надо бы тебе пока припрятаться. А может, и домой не заходи, Наташку сюда позовем.

— Это почему же?

— Да так лучше. Ты человек горячий. И раньше с ним не ладил. Припрятался бы пока.

— Что ж, так, значит, тайком и жить у себя дома? Хорошенькая песня! Ничего не скажешь! Нет уж, пусть выкусит!

— Ну, гляди, Ваня. Как бы хуже не было. Зол он на тебя.

— Будь что будет, а в подпол не полезу. Не из той породы.

— Шутки тут плохи. Ты еще только пришел, а мы тут уже всякое видели.

— Ну ладно… Чего там!.. Пойду. Потом еще поговорим.

И, прихрамывая, Иван пошел к своему дому.

На крыльце он зачем-то пошаркал ногами по свежему венику, хотя ноги и были сухими. Только чуть звякнул щеколдой, как Наталья сразу же выглянула в окно и тотчас узнала его и еще в избе заплакала, запричитала. И так, приговаривая, бежала через сени, гремела запорами.

— Ох, родной-то наш пришел, родненький!

— Ну ладно, — сказал Иван, пытаясь высвободиться от нее. — Ладно, не вопи, не буди ребят, пусть выспятся. Когда уходил, можно было реветь, а теперь незачем. Да ладно тебе, хватит.

Но Наталья еще долго не отпускала его, все всхлипывала.

— И не думала, что увидимся, встретимся. Худой-то какой, тощий…

— Не реви, ну ладно.

Иван подошел взглянуть на девчушек. Они, все четверо, разметавшись, спали на одной кровати. Иван стал так, чтобы Наталья не видела, что он смотрит на детишек, стеснялся почему-то Иван этого, а сам подумал с любовью:

«Вон какие вытянулись! Здоровенные, что кобылицы!»

А Наталье, которая спросила: «Чего ты?» — сказал: