Но для нее он не был тем «сверху». Он сам протягивал руки и все ждал, что она поможет ему подняться.

Сделав это открытие, он почувствовал себя обманутым. Оттого, что только здесь, в Брезовице, понял, как мало он значит. Если бы кто-то другой вводил его в заблуждение, он бы никогда ему этого не простил. Но он сам себя обманывал… и ни разу не задумался, что он в сущности собой представляет. Все спрашивал себя, что думают о нем другие. Все старался им угодить, и в награду они лишь терпели его. Покупал им билеты, занимал столик в ресторане, а они приходили позже… Нет, никогда он не вернется в Софию. Не хочет он видеть этих людей. Никогда. Теперь он не хочет видеть и Магду — ту, что забыла его раньше всех. Он еще не уехал, еще был в Софии, в одном городе с ней, а она уже не вспоминала о нем. Совершенно отчетливо он видел равнодушие в ее глазах. Он хорошо помнил и тот день… среди многих других, которые не стирала память. Солнечный осенний день, еще по-летнему тепло, но все уже окрашено в золото. Не только на листьях, но и на волосах женщин, на их обожженных солнцем лицах и шеях — повсюду золотистый налет. Было около пяти часов. Они пошли с Магдой в магазин. На Русском бульваре, напротив церкви. Он остановился на углу. Она замешкалась у прилавка. Потом вышла из магазина и увидела его. Остановилась. Что он делает там на углу? Следит за ней? Она должна была задуматься, чтобы вспомнить: они же пошли вместе, он очень хотел пойти с ней, и она согласилась. Тогда Магда улыбнулась и подошла. Ей было неловко от того, что она до такой степени забыла о нем. Они пошли вместе. Снова рядом. Но не в ногу. Она снова была рядом, но он понимал, что никогда уже не коснется ее. Никогда… А всего десять дней назад он ее обнимал. Привлекал ее к себе, и она прижималась к нему. Сначала всегда чуть-чуть неохотно, какая-то чужая, как будто впервые. Она слегка отодвигалась назад, и, обнимая, он всегда чувствовал сначала ее колени. Теплая волна заливала его.

В такие мгновения он думал, что это будет длиться вечно. А через десять дней ей пришлось задуматься, чтобы вспомнить о нем. Она забыла его на углу.

4

Двадцать пять минут седьмого. До семи, когда он увидит Магду, есть еще время. Каким родным показался ему полчаса назад ее голос. Да и она сразу его узнала. Как только он произнес первое слово.

Евгений поднял голову и посмотрел вверх. Небо затянуто тяжелыми тучами. Вокруг — деревья с голыми ветвями, дома с плотно закрытыми дверями, прохожие шагают, подняв воротники и не глядя по сторонам. В такую погоду ему всегда хотелось оказаться где-нибудь под крышей, у кипящего чайника, хотя бы в крохотной будке, не больше того газетного киоска, что виднеется в глубине улицы. Вокруг безлюдно и темно — светится только ее маленькое окошко.

Евгений медленно идет по улице. А вдруг за деревьями покажется Магда? Разве это так уж невозможно? Она знает, с какой стороны он придет, и вышла навстречу. Закутавшись в свое мохнатое светло-коричневое пальто, из-под которого виден зеленый свитер с высоким воротом.

«Вышла тебя встречать…» — говорит она и берет его за руку. Их пальцы переплетаются и исчезают в глубоком уютном кармане его пальто.

Евгений усмехается. Он слишком хорошо помнит, что несколько минут назад, когда он позвонил, в ее голосе не было ничего, кроме безразличия. Даже к тому, что уже шесть часов, она проявила гораздо больше интереса, чем к нему.

«Неужели шесть? Уже так поздно?» — переспросила она, словно это было самое интересное событие за весь день.

С шумом проносится легковая машина. Впереди идут мимо фонаря, обнявшись, юноша и девушка. Он держит ее за плечи, а она такая маленькая, что смогла обхватить его лишь за пояс. Идут медленно. Наверно, разговаривают. Они исчезают, и вот уже Евгений сейчас пересечет круг света под тем фонарем. Хорошо, что он один. Ему уже трудно представить, что и он может держать под руку какую-то девушку. Все время будет смотреть на себя со стороны и комментировать. А многое, если смотришь со стороны, кажется смешным. Смешно смотреть, как двое танцуют, как покачиваются под звуки музыки, которой не слышно из-за оконного стекла. Нужно слышать музыку. Тогда ничто не кажется странным. А ведь и в тот момент, когда девушка держит свою руку в твоей и ищет тепла твоей ладони, тоже звучит музыка. Именно эту музыку он и перестал слышать.

Евгений дошел до угла и посмотрел на здание на противоположной стороне улицы. Здесь предполагали открыть итальянскую школу, но не успели. Дом стоит пустой, недостроенный, но массивные бетонные плиты внушают доверие. Во время бомбардировок весь квартал прятался в этом доме. Позднее, когда американцы летали прямо на Плоешти и перестали бомбить Софию, люди не спускались в убежище, а сидели во дворе этой школы. Тогда у входа, на светлой площадке, залитой солнцем, он увидел Росенку. Сначала он просто хотел проверить, сможет ли произвести на нее впечатление. Успех или неуспех у женщин всегда чрезвычайно волновал его. Это было единственное мерило ею успехов в жизни. Так он смотрел и на Магду. Считал ее своим самым большим достижением. Это не нравилось даже ей. «Значит, я его самое большое достижение…» Она все-таки понимала, что его честолюбие простирается слишком уж недалеко. Он и тут допустил ошибку. Она должна была стать не самым большим его достижением, а самой большой наградой.

Евгений остановился и стал разглядывать здание школы. Еще видны были следы шрапнели — царапины войны. Какой странной казалась София во время бомбардировок. Разрушенный, израненный город. Но необычнее всего были не развалины, а улицы, не тронутые войной. Целая улица, слева и справа дома, окна, двери, таблички над дверями, дворы, а в домах — никого. Все вымерло. Он любил бродить по этим улицам, заросшим травой. Жизнь ушла отсюда, но вот-вот вернется. Как в антракте: в зале пусто, все разошлись, но скоро снова займут места. Контрабасы стоят у стены, скрипки и смычки лежат на стульях. И такая же пустота бывает в ресторанах часов в пять вечера. Недавно за столиками было шумно, тесно, сейчас нет никого, но скоро опять явятся люди. Как будто находишься на границе двух дней. И наблюдаешь: один день ушел, а другой идет ему на смену.

Такая же пустота царила в то время и на некоторых не тронутых войной софийских улицах. Потом, накануне Девятого сентября, они вдруг стали шумными. Евгений жил тогда в Верхних Ключах. Однажды утром на перекрестке он увидел ручной пулемет и парня в красной рубашке. По радио передавали марши, переполненные трамваи мчались к центру города.

На улице Алабина он встретил отца. Они не виделись больше недели. Позднее он узнал, что отец участвовал в подготовке восстания. Евгений увидел его совсем неожиданно. Среди демонстрантов. У отца в петлице торчала красная гвоздика, он грозил палкой фашистскому орлу. Человек десять мужчин взобрались по железной решетке и сбивали орла молотками. Евгений закричал: «Папа!..» Отец обернулся, засмеялся, подбежал к нему и расцеловал. Он и сейчас помнит его сухие губы и запах табака. В руке у отца была санитарная сумка.

Они не слыли богачами, но все же Евгений был сын врача, который прилично зарабатывал. Может быть, в этом и крылась причина? В гоголе-моголе, с которым за ним дважды на день гонялись по всему кварталу и не оставляли в покое, пока он его не проглатывал?

Может быть, в этом, а может быть, в другом. Например, в стульях красного дерева у них в столовой. Массивные, высокие, с солидными судейскими спинками, они внушали мысль о непоколебимости установленного порядка, и рядом с ними человек чувствовал свое ничтожество. Стол, казалось, весил не меньше тонны — только несколько человек могли сдвинуть его с места. Однажды зимним вечером, когда все были на кухне, Евгений сел на «председательское» место. Должно быть, ему было тогда лет семь или восемь. Вошла мать, посмотрела и удивилась. Тут же позвала отца. Пришел и отец. Он еще не кончил ужинать и держал в руках салфетку.

«Это что за барин!» — сказал отец, повернулся и вышел. Целую неделю с Евгением не разговаривали, обращались с ним как с преступником. Впрочем, продолжалось это не одну неделю, а всю жизнь. Всегда заставляли его чувствовать себя виноватым. Это он помнит с детства. Виноват в том, что живет в хорошем доме и ничего не сделал, чтобы заслужить право на свою просторную комнату. Виноват в том, что еды в доме вдоволь, а ведь на свете существуют миллионы голодных детей. Виноват в том, что явился на все готовенькое, ни во что не вложил своего труда. Знали, что он еще мал, что еще ничего нельзя от него требовать, но заранее принимали меры, чтобы он не вырос избалованным, чтобы не задирал нос. Хотели воспитать в нем скромность, а он становился робким.