— Ты куда? — остановила меня мама. — Не нужно бежать, иди рядом.

Слева от дороги показался небольшой лесок. Еще молодые ели, а между ними кусты орешника.

Мы понуро брели мимо леска, как вдруг услышали приглушенный голос:

— Браток! Эй! Подожди!

Все остановились. Из-за кустов выглянул наш боец и позвал Витю. Витя подошел.

— Выручай, браток. Дай во что-нибудь переодеться, — сказал красноармеец.

Витя снял с себя пиджак, отдал бойцу. Боец протянул ему гимнастерку.

— Зачем она мне?

— Бери, бери. Сукно. На тебя не подумают, что ты вояка. А мне надо спасаться.

— Воевать нужно, а не прятаться.

— Воевал. В окружение мы попали, не смогли пробиться. Наших столько полегло!.. — Он погладил свою стриженую голову. — Скажу, что из тюрьмы, вор. — Потом посмотрел на Витины парусиновые туфли. — Ты мне, браток, и обувку дай.

В город Витя возвращался в широченных брюках, в большой гимнастерке. Пришлось засучить рукава, чтобы не болтались.

Далеко позади вместе с больной бабушкой еле-еле тянулся отец. Ноги его распухли, лицо горело. Он часто останавливался передохнуть.

Мама не могла бросить отца с бабушкой и все время окликала нас с Витей:

— Не убегайте вперед! Нужно идти всем вместе.

— Витя! Не сворачивай с дороги. Ничего не поднимай с земли, а то подорвешься, — услышали мы голос отца.

За нами шли чужие, незнакомые люди, такие же, как и мы, беженцы. Они возвращались домой.

Жара. В воздухе стоит запах гари. Дышать тяжело, кружится голова. И кажется, не только из руин, но из самой земли идет, ползет этот невыносимый смрад. Над головой летают самолеты с черными крестами на крыльях. Только бомбят они уже не Минск, а летят дальше.

Сворачиваем налево, на Грушовку. Разрушенные, сгоревшие дома с пустыми черными глазницами-окнами. Под ногами — битый кирпич, искореженное железо. Пепелища дымятся. Никто их не тушит. В глаза бросились чьи-то сапоги. Они еще дымились. Ветви обгоревших деревьев напоминали заломленные в отчаянии руки. Сзади осталось уцелевшее здание — Дом правительства.

Оглядываюсь. Никак не могу вспомнить, что здесь было, вот на этом месте, где мы сейчас идем. Ничего невозможно узнать. Вокруг одни руины. Валяются почерневшие спинки железных кроватей. На печной вьюшке висит чайник. Его покачивает ветром. Здесь был жилой дом, осталась одна печь. От соседнего дома не осталось ни стен, ни крыши. Только лестница ведет прямо в небо.

Женщина сидит на пепелище, обхватив голову руками. У ее ног валяется искореженный детский трехколесный велосипед.

Тлеет белье, кругом битый кирпич, куски расплавленного железа, стекла и груды щебня.

Остановились у высокой стены — это все, что осталось от разрушенного дома. Удивительно, как она держится? Вся в длинных трещинах, точно лицо в морщинах. Сквозь пролом окна прорезался луч. Солнце едва выглянуло из-за дыма и тут же спряталось. Подул ветер, и вдруг стена начала падать. Витя схватил меня за руку и потащил прочь. И в это время за спиной у нас раздался оглушительный грохот, земля дрогнула под ногами. Нас накрыло густым, едким облаком пыли. Когда облако развеялось, я оглянулась назад. Стены не было. На ее месте осталась только груда кирпича.

У меня тряслись руки и ноги. Я вся была пропыленная насквозь. Мне стало страшно среди развалин. Подальше бежать отсюда! Бежать домой!

3

Ноги у отца распухли. На подошвах раны. Он лежит на кровати и тихо стонет.

— Не надо было уходить, — говорит мама, делая ему компресс из марганцовки.

На столике возле его кровати лежат бабушкины таблетки стрептоцида. Других лекарств в доме нет.

Боюсь смотреть на ноги отца. И доктора не найдешь, некого позвать, чтобы ему помогли.

Не привык он лежать в постели. Бабушка больная, а тут еще и отец слег. Голос у него стал каким-то другим, будто он виноват перед нами. Отец обращается ко мне с просьбой:

— Доченька, будь добра, сходи к Полозовым, пусть Мстислав придет, он мне нужен.

Теперь я не перечу отцу ни в чем. А эту просьбу выполняю с большой радостью, потому что могу уйти из дома. Мама не выпускает меня никуда. Она боится, что со мной и с Витей что-нибудь случится.

— Где Витя? — внезапно спрашивает она.

Мама заглядывает в кухню, в коридор, затем спускается по лестнице. Во дворе его тоже не видно. Исчез. Он умеет незаметно исчезать.

Возвращается мама сердитая. Достается и мне под горячую руку:

— Попробуй только выйти!

Мама садится за свою швейную машину, без работы она ни минуты не может, откусывает зубами нитку, втягивает ее в ушко иголки и нажимает ногой на педаль. Машина урчит вначале сердито, потом тише и тише. Мама чинит старые простыни и наволочки.

— Не ругай ее, — вмешивается бабушка. — Всю жизнь дома не усидишь.

— Сходи к Полозовым, доченька, — опять просит отец. Я рада, что могу наконец выйти из дома, и вылетаю пулей.

Во дворе никого. Пробежала несколько шагов и чуть-чуть не сбила с ног Лёдзю, соседку из второго подъезда. Она несла ведро воды из колонки.

— Как папа, Таня? — Она тоже останавливается, ставит ведро и поднимает вверх онемевшую руку. — Ему не лучше?

— Нет, не лучше.

— Вся надежда, что организм сам справится. Ты не обижаешь папу? — Она улыбается ласково-ласково.

— Ой, что вы!

Лёдзя берет ведро, кивнув мне на прощание:

— Я зайду к вам сегодня.

На углу Парашютной и Грушовской был продовольственный магазин. До войны мы тут покупали все: хлеб, крупу, сахар, соль, конфеты.

Теперь окна в нем выбиты. Хотя на дверях висит замок, полки в магазине пустые.

Двери и стены оклеены объявлениями, приказами и распоряжениями на немецком и белорусском языках.

Кто спрячет беглых военнопленных, оружие, боеприпасы, радиоприемники, кто выйдет на улицу после установленного часа, кто не выполнит своевременно требования оккупантов, кто не явится вовремя на регистрацию, кто окажется рядом с железной дорогой — будет расстрелян. В конце каждого объявления крупными буквами одни и те же слова: «Будет расстрелян».

Я подумала, что отцу необходимо пойти на регистрацию, всех мужчин вызывают. А если он не пойдет, значит, и его могут расстрелять. Да и Витя с братьями Полозовыми часто ходят недалеко от железной дороги…

Улица непривычно пустынна. Покажется редкий прохожий, идет быстро, будто торопится по неотложным делам. И снова никого. Только худые, грязные кошки шастают по свалкам в поисках чего-нибудь съестного, мяукают, царапаются, отнимая друг у друга добычу. На кошачий концерт сбегаются такие же тощие, грязные собаки. Они разгоняют котов и сами завладевают свалкой.

Перехожу Грушовскую улицу. Слева видна школа. Здание целое, только окна выбиты. Завернула во двор. Никого. Валяются книжные шкафы с поломанными дверцами, классные журналы, тетради, бумага. Подошла ближе, подняла бумажку: метрика, свидетельство о рождении мальчика 1933 года. Наверное, первоклассника. Я подумала: «Может, и моя метрика где-нибудь здесь валяется, и Витина?» Я стала перебирать бумаги. Вскоре в руках у меня были свидетельства о рождении Пети Новикова, моего одноклассника, Васи Коршикова, нашла метрику Нели Ходуновой, моей пионервожатой, свою, Витину.

Потом спохватилась: что ж это я беру чужие документы? А вдруг ребята придут сюда, будут искать свои метрики? И что будет, если кто-нибудь увидит меня сейчас за этим занятием?

Я поспешно вышла за школьные ворота. Оглянулась: никого не видно. Я спрятала метрики в карман и пошла к Полозовым.

Толя во дворе лопатой копал землю, рыл небольшой окоп. Он укладывал доски в яму, стараясь, чтобы они не торчали над землей. Доски носили из сарайчика Витя со Славиком.

— Что это вы делаете?

— Да вот Оля чуть не свалилась в яму. Носится по двору. Так мы решили положить сверху доски.

Толя не договорил, посмотрел на окоп, на меня, на Витьку и Славку, хлопнул себя рукой по лбу.