Машина пошла тише.

Я уже злилась на себя, что затеяла этот разговор. Кому нужны такие воспоминания? От них не по себе делается. Вячеслав молчал, крепко сжимая руль, наконец, как бы отвечая на мои мысли, он произнес:

— Мы не имеем права забывать ни хорошее, ни плохое. Мы — это те, кто выжил, я, ты…

Догнали колонну грузовиков, пошли на обгон. Когда машина снова встала в свой ряд, нас обогнала «Волга», в ней ехали Мстислав Афанасьевич, Евдокия Емельяновна и Оля, их младшая дочка. Оля высунулась, помахала нам рукой.

— Я тебе расскажу, и ты все поймешь. Ты многого не знала.

Он хмурится. Хмурится всю дорогу. И молчит. Гляжу на него и думаю: тогда он был совсем мальчишкой, лез в самое пекло. И остался живой. Ему просто везло.

Деревня Веркалы. Мы ехали сюда чуть больше часа. А сколько времени шел отсюда в Минск на разведку Толя? День? Или больше? Лесом, полем, обходя посты немцев и полицаев. Часто шел в дождь, в метель — легче было следы прятать.

Недалеко от деревни партизанское кладбище. В тени придорожных деревьев спрятались легковые машины и два автобуса. Мы на них приехали из дальних деревень, из города бывшие партизаны привезли с собой детей, внуков.

Начался митинг…

Я отошла, чтобы побыть одной у могилы Толи.

Гранитный обелиск, надпись:

ПОЛОЗОВ АНАТОЛИЙ МСТИСЛАВОВИЧ

1926–1944

Могила ухоженная, должно быть, пионеры стараются. Стою над могилой, думаю о судьбе четырех мальчишек, повзрослевших раньше времени под тяжким бременем не детских забот.

— Хочешь посмотреть мою землянку? Здесь недалеко.

Я не слышала, как подошел Вячеслав, зато сразу почувствовала настороженность в его голосе. Или опять показалось? Так откуда же во мне эта непривычная скованность? Настороженность я почувствовала уже в первый день нашей встречи, когда в доме Славки заговорили об Элике.

— Хочешь посмотреть мою землянку? — спрашивает он опять.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— До землянки километра три. Можно на машине.

— Нет, нет! Только пешком. Время у нас есть.

— Как хочешь.

И опять настороженность в голосе.

Понимаю, Вячеславу нужно продолжить разговор, начатый в машине, в чем-то переубедить меня.

Напрягаю память, стараясь вспомнить, говорили ли мы когда-нибудь с ним об Элике? И ничего не припоминаю. Значит, не говорили. А если и говорили, так это был пустяк, поэтому и не запомнилось.

Идем к лесу. Трещат под ногами сухие прошлогодние ветки. Дятел долбит кору сосны, и в тихом лесу далеко разносится: тук-тук. Вячеслав наклонился, сорвал травинку, прикусил ее зубами. Потом резким взмахом руки бросил ее.

— Мы бы тогда ушли от немцев. У нас был потайной выход из комнаты прямо в огород. Ты знала об этом?

— Нет, не знала.

— Значит, Витя даже тебе не сказал. Мы могли бы моментально скрыться, но за дверью послышался знакомый голос: «Откройте, это я, Элик». Ну, думаем, что-то стряслось. Может, кого надо спрятать? За окном темень, примерно два часа ночи. Дверь открыла мама. Входит Элик, с ним два здоровых мужика. Огромные, в телогрейках. Я лежал на кровати. «Вставай, Славка, к тебе дело». Как только Элик сказал это, верзилы тут же набросились на меня, прижали к кровати, обхватили руками вместе с подушкой. Ну, думаю, душить собираются. Барахтаюсь, что-то мычу. Отпустили, наконец. Один из них спрашивает: «Где пистолет?» — «Какой пистолет?» — удивился я. «Который ты собирался прихватить с собой в лес. Вы хотели вместе уйти», — и показывает на Элика. Теперь я понял, что под подушкой они искали оружие. «Какой лес, зачем он мне нужен?» — говорю. «Собирайся, пойдешь с нами!» — приказали мужики. Мама бросилась к ним: «Куда вы его, он же еще ребенок!» Плачет…

Вячеслав умолк, нахмурился, вспоминая прошлое. Его волнение передалось и мне. Он продолжал свой рассказ:

— Подводят нас к машине, большая такая, крытая черным брезентом. А там уже люди сидят. Полный кузов… А ты говоришь, не предатель.

Такое слышу впервые. Начинаю лихорадочно вспоминать, что же мне было известно из разговоров? И почему в сорок третьем у нас не возникло никаких подозрений?

— Мне кажется, что… и Элика арестовали… Помню… Хорошо помню, Витя раньше сказал, будто арестовали тебя и Элика.

— Арестовали… Его подсадили в камеру. Знаешь, что такое подсадная утка?

Молчу и никак не могу поверить, что Элик был подсадной уткой.

Мы свернули с тропинки и пошли по сырому мху. Туфли мои намокли. Вячеслав заметил это, пошел быстрее. Неожиданно он остановился. Одна я бы прошла мимо, не обратила внимания на эту широкую яму, поросшую вереском. А над ней целый кустарник вырос, правда, хилый какой-то, даже смотреть на него неприятно. На самом дне ямы лежало трухлявое дерево, по которому ползали муравьи.

— Землянка у нас была просторная, глубокая. Восемь человек в ней жили. Здесь пять ступенек вели вниз. У той стены, напротив, были нары, двойные. Я хотел лечь наверху, но Толя не согласился, боялся, что его брат свалится ночью во сне. Сам полез наверх. Вот здесь мы спали…

Обхожу кругом. Слава говорит, а я слушаю его, стараясь представить себе землянку с крошечным окошком у самого потолка. Под окошком — самодельный стол, круглые чурбаны вместо табуреток. Вдоль стены — нары, а посередине — железная печка-«буржуйка». Все это видели Толя, Славка. Они дышали этим продымленным воздухом, отсюда шли в бой, сюда возвращались отдохнуть перед следующим боем. Налетел порывистый ветер, зашелестели деревья. Старая сосна отозвалась протяжным стоном. А мне показалось, будто заскрипела отяжелевшая от наледи дверь землянки и на нас дохнуло холодным, ледяным воздухом.

Назад возвращались молча.

Митинг уже закончился. Все собрались на поляне. Евдокия Емельяновна увидела нас, догадалась, где мы были, и тихо сказала:

— Теперь бы я не дошла туда. Далеко.

Она сидит на еловых ветках, накрытых подстилкой. Солнце пригревает, уже тепло, весна. Сегодня — День Победы.

В город вернулись под вечер. Попрощалась с Полозовыми на проспекте и пошла в сторону Центральной площади. Я шла взволнованная, под впечатлением рассказа Вячеслава. В голове все перемешалось, в душе полная сумятица. Как совместить все это с теми событиями, что жили во мне долгие годы?

«Вот бы увидеть Элика, — думала я, — поглядеть ему в глаза и расспросить. Но как найти его? О нем же никто ничего не знает. Элик мог быть Олегом, Альбертом, Александром, Алексеем. Какое из этих имен? И жив ли он?»

2

Мне стало неуютно в моей квартире. Глаза все время натыкаются на сервант. Громоздкий, до самого потолка. Зачем я его купила, не могу понять. И почему он меня так тревожит? Тревожит вот уже целый час.

— Мальчики, не переставить ли нам этого… слона в другое место? — не очень уверенно спрашиваю я.

Старший, Василий, склонился над чертежом. Он у меня рационализатор, не иначе что-то придумал для своего станка. А может, делает курсовую работу для института.

— Завтра можно? — не поднимая головы, спрашивает он.

Младший, Саша, встал с дивана, отложив книгу, подошел к серванту. Постоял с глубокомысленным видом.

— Лучшего места, мама, нет. Здесь он так вписался в интерьер, что будет большой, непоправимой ошибкой, если мы его передвинем хотя бы на один миллиметр. Господа судьи, это мое последнее слово!

— Ну и болтун! — смеется Василий, не отрываясь от чертежа.

Саша снова лег на диван, театрально закинул ногу за ногу и углубился в книгу «Судебные ораторы Франции XIX века».

Я еще раз взглянула на сервант, поняла, что стоять ему здесь и стоять, и пошла на кухню. Может быть, тут это ощущение неуюта, ощущение тревоги оставит меня? Обычно стоило мне переступить порог моего «белого царства», как прозвал кухню Саша, и я успокаивалась, все дневные заботы и даже неприятности как бы отходили на задний план.