— Зачем ты принесла туфли? — спросил отец.

Мама не успела даже рта раскрыть, как Витя вскочил с дивана.

— Ты в сарайчик ходила? — Увидел туфли и тихо добавил: — Я бы сам мог сбегать.

Мама пристально смотрела на Витю. Он опустил глаза и опять лег.

— Нет, Витя, теперь ты мне все расскажешь, все, все.

— Это не наше.

— Тогда зачем вы держите это здесь?

— Нужно.

О чем они говорят? Почему только они понимают друг друга? Ни я, ни отец, который тоже вопросительно поглядывает то на маму, то на Витю, ничего не понимаем.

Опять у Вити секрет, тайна, о которой случайно узнала мама.

— Ну, ладно, я скажу. — Витя, не открывая глаз, говорил тихим, уставшим голосом: — Помнишь, когда мы возвращались домой, я отдал нашим бойцам, попавшим в окружение, все, что на мне было: пиджак, рубашку, брюки. Надо было спасти их из плена. Много ли у меня брюк и пиджаков?.. А пленных много. Ну, Славка показал нам с Толей склад за поселком, который не успели разграбить. Мы перенесли к Полозовым и спрятали брюки и рубашки. Часть в нашем сарайчике за дрова закинули. Все равно бы немцам досталось. А так… Знаешь, сколько пленных мы спасли благодаря этой одежде!

Пока Витя говорил, мама смотрела на него глазами, полными удивления и страха, точно видела его впервые.

— Вы же еще дети. Вам ли заниматься этим?

Витя ничего не ответил, будто не слышал.

Некоторое время в комнате стояла напряженная тишина. Нарушил ее отец.

— Не ругай его, мать. — Голос отца тихий, рассудительный. — Они же не для себя… А что дети они… Дети порой могут сделать очень много. На них же никто не подумает…

Мама вынула из шкафа старую наволочку, завернула туфли и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Пойду на рынок, может, выменяю муки на затируху.

И пошла, опустив плечи, точно на них взвалили непосильную ношу.

7

По домам стали ходить вербовщики. К нам они зашли под вечер, когда Витя только-только вернулся с работы, мыл черные от угольной пыли лицо и руки. Вербовщиков было двое. Они разложили по всему столу фотоснимки и наперебой стали говорить, какая прекрасная жизнь ожидает тех, кто поедет на работу в Германию.

Неожиданно для меня отец, кряхтя, слез с кровати, подошел к столу, начал разглядывать фотографии.

— А это что за дворец? — спросил он.

— О, это ферма. Здесь живут фермеры. И ваш сын или дочь будут жить здесь. Посмотрите, какие светлые, просторные комнаты, какие добрые, приветливые лица у хозяев.

Отец долго разглядывал эту фотографию, затем показал пальцем на другую.

— А это что, коровник?

— Коровник, коровник. Вот видите, на стене висят доильные аппараты, руками доить не нужно, машины доят. Только ходи да присматривай. Легкая работа. А какие лошади, какие орудия для обработки земли! Можно сказать, сами сеют и жнут.

Отец чмокал губами и с наивным видом спрашивал:

— Зачем же туда ехать, если машины там все делают сами?

— Ну, надо помочь хозяевам.

— Та-ак, хозяева, значит.

— О-о! Хозяева необыкновенные, — поддакивали вербовщики.

— Знаю, встречался, — соглашался отец.

Он разглядывал фотографии, о чем-то думал, словно взвешивая. Я ничего не понимала. Ну зачем он так поддакивает им?

— На любую из этих ферм можно поехать? — спросил отец.

— Ну, конечно.

— Адрес можно записать?

— Можно, можно, — обрадовались вербовщики и стали искать адреса в своих записных книжках.

Под фотографиями никаких подписей не было.

— Вот. Выбирайте любое место. Хотите — недалеко от Берлина, хотите — под Гамбургом, Дрезденом, Лейпцигом.

— А вы мне все эти адреса дадите? Не обманете? — с азартом говорил отец.

— Что вы? За кого вы нас принимаете? Мы люди долга. Потом благодарить будете.

— Ладно, согласен. Уговорили. Я сам туда поеду, — сказал отец и стал кашлять. Он весь сотрясался от удушливого приступа. Мы к этому привыкли, потому что всю жизнь, сколько я себя помню, отец так кашлял.

Вербовщики глаза вытаращили.

— Ну что вы так смотрите? — спросил отец, когда приступ прошел.

— Вы больны? Чем?

— Разве не понимаете? Туберкулез у меня. Открытая форма. Все равно помирать, так хоть на белый свет погляжу. Записывайте! И они все туберкулезные, — отец показал рукой на меня и на Витю.

Нужно было видеть, как вербовщики моментально собрали свои фотографии, запихнули их в папки и со словами: «Мы зайдем в другой раз» — выскочили из комнаты.

Отец смотрел в окно, пока они не вышли из дома. Потом улегся на свою кровать и сказал:

— Вот так с ними разговаривать нужно. Теперь они наш дом будут да-алеко обходить.

— Почему? — не поняла я.

— Хм, почему? Заразу побоятся завезти. У меня же туберкулез. — Он подмигнул нам. — Открытая форма. Не стану же я им говорить, что еще в ту войну прострелили мне легкое. С той поры я так кашляю. Только кашель мой совсем не заразный.

Крапивы под забором росло много. Высокая, жгучая, с длинным, твердым стволом. Я рвала молодые лапки и удивлялась: почему никто не догадался сушить ее на зиму, как это делали мы?

Подошла Зинка.

— У вас что, поросенок есть?

— Нет.

— Так зачем же ты крапиву рвешь?

— Маме нужно.

— Ага, понимаю, ноги твоему отцу лечить.

Зинка постояла, поглаживая пальцами складки на платье, и сказала, растягивая слова:

— На пруд сходить, что ли? — И вдруг, тряхнув головой, заговорила быстро-быстро: — Я была на пруду, там столько крапивы, молодой, зеленой, рви сколько хочешь. Побежали. Я тебе помогу.

Не успела я опомниться, как Зинка схватила мою кошелку и побежала. Я за ней. Пруд начинался сразу за поселком. Раньше здесь был карьер, где брали глину для стройки. На глубине его обнаружили родник. Постепенно карьер стал наполняться родниковой и дождевой водой. Вот так и образовался пруд, на радость детям.

Зинка уже сидела на траве, когда я подбежала к ней.

— Отдохнем немного и будем рвать крапиву. Вон ее сколько у берега!

Я присела возле Зинки, чтобы немного отдышаться.

Обычно к концу лета наш пруд пересыхал. А этим летом часто шли дожди, и пруд наполнился до краев. На берегу, неподалеку от нас, на зеленой травке сидели девчата. Было жарко, но никто не купался.

— Ты когда-нибудь играешь на своей скрипке? — вдруг спросила Зинка.

— Нет.

— Почему?

Я поглядела на нее и ничего не ответила. Зачем спрашивает? Разве и так не ясно, что не до музыки сейчас.

— А я играла бы, если б умела.

У самого берега, в маленьких кустиках, я заметила зеленую жабу. Она тяжело дышала, задрав вверх широкую пасть. Вдруг жаба замерла. Над ней закружился маленький мотылек. Покружился и сел на веточку. Жаба открыла пасть и длинным языком в одно мгновение слизала с веточки мотылька. Проглотила и опять тяжело задышала — перетрудилась. Потом, испугавшись чего-то, нырнула в воду.

Я засмотрелась на жабу и не заметила, как мимо нас прошел немец, офицер. Он подошел к девчатам, сидящим неподалеку, вынул пачку сигарет, протянул им:

— Битте!

Зинка прямо впилась в него глазами.

— Битте! — еще раз, более настойчиво, повторил офицер.

— Нет, нет, мы не курящие. Мы никогда не курили, — загомонили девчата.

Немец ничего не сказал и пошел дальше по берегу. Он стал предлагать свои сигареты другим девчатам, они тоже отказались. Он опять пошел дальше. Постоял немного, затем постелил газету на траву и присел.

С дороги свернули к пруду еще два фрица в зеленых, как жабья шкура, мундирах. Мне стало как-то не по себе.

— Пойдем отсюда, — сказала я Зинке.

— Что ты, здесь так интересно!

Я поднялась, взяла кошелку и ушла одна, так и не нарвав крапивы.

Дома я рассказала Вите, как ходила на пруд и видела там фрицев. Он как-то странно на меня поглядел. Лицо его начало краснеть. И чужим, тонким голосом он закричал: