Мать, усталая после кладбищенской суеты, перебила Магду:

— Иди ужинать, Софка! Магда, подай!

Софка не успела ответить, как мать, кивнув головой на корзину с едой и пирогами, стала ей говорить:

— Бери, бери, поешь, хоть попробуй. Ведь знаешь, что и тебе надо поесть за помин души.

Не желая спорить с матерью, Софка согласилась.

Она не любила есть то, что приносили с кладбища. Пироги всегда отдавали запахом ладана, восковых свечей и сухих, полуистлевших венков самшита с могильных крестов. Ей даже слышался запах кладбищенской земли. Магда взяла широкий, низкий стол и, нагнувшись над ним, понесла его к Софке, отталкивая ногами все, что попадалось ей на пути. В середине стола лежал огромный кусок пирога, выделявшийся белизной муки, сдобностью и обилием брынзы.

— Поешь, Софка, — стала потчевать ее Магда, показывая головой на пирог. — Это тебе тетя Стоя послала, уж так она меня просила кланяться тебе и передать, чтоб ты отведала ее пирога, — другим она ни кусочка не дала, только для тебя и пекла.

Мать сочла это безумием и ревниво возмутилась: как будто она сама не может испечь пирога по вкусу дочери; надо это делать сестре, у которой куча детей, а всего добра — домик с виноградником, да и муж к тому же почти поденщик. Мать принялась бранить Магду:

— И зачем только ты брала? Да еще такой кусок, чуть не половина противня? Самой есть нечего, а другим дает…

— Да ничего не могла поделать, госпожа, — оправдывалась Магда, — подошла к ней, а она уж ждет не дождется: «Садись, Магда! Давно не видались!» И давай угощать: то ракия, то то, то другое, и тут же пирог этот сует. Она его загодя приготовила и завернула в полотенце. «На, Магда! Для Софки. Из самой белой муки. На одном молоке и яйцах. Знает тетка, что любит Софка, вот и испекла для нее. И смотри кланяйся нашей Софкице как следует. Давно уж не видала ее тетка! Денька через два постараюсь улучить минутку, зайти повидать ее…»

Матери все это уже было известно, и она махнула рукой, чтоб Магда замолчала. Софка от всего, разложенного на противне, отщипывала понемногу кончиками пальцев и чуть касалась губами. Только теткиного пирога поела побольше.

Мать едва могла дождаться, когда Софка кончит ужинать. Как только она перекрестилась, стряхнула крошки с подола и отодвинулась от стола, который Магда снова унесла на кухню, мать поднялась и начала раздеваться.

— Ну, Магда, стели, — приказала она, раздеваясь. Она развязала платок, освободив голову и полную шею со следами туго стянутых концов платка; сняла антерии, безрукавки и пояса, чтобы дать отдых груди, полным рукам и плечам, еще вполне сохранившим свежесть и привлекательность, несмотря на годы.

Магда тем временем вытаскивала из стенных шкафов свернутые постели, подушки, тюфяки и стеганые одеяла. Тюфяки были дорогие, тяжелые, из чистой шерсти, но старые, и хотя были обшиты совсем новым чистым холстом, нельзя было не ощутить крепкого запаха старых, латаных и перелатаных, плотно слежавшихся матрацев. От того, что они вечно лежали на одном и том же месте, и от ежедневного употребления они только что не покрылись плесенью. Такими же были подушки, длинные, взбитые, но с буграми. То же можно было сказать и о ватных одеялах, когда-то подбитых шелком, тяжелых, теплых, но уже поредевших и тонких.

Постелив постели, Магда принесла и поставила у изголовья кувшин свежей воды, заткнув горлышко листьями; потом унесла на кухню свечу, чтобы Софка с матерью могли в темноте раздеться совсем и лечь. Прежде чем лечь самой, она загасила и залила огонь в очаге, чтобы ночью не вспыхнула искра и, не дай бог, что-нибудь не натворила, не ровен час дом подожжет.

Софка и ее мать раздевались молча. Мать была готова первая. Кое-как перекрестившись и наскоро пробормотав молитву (Софка, как всегда, слышала только конец: «Господи, боже мой, пресвятая богородица, помилуй мя…»), она быстро легла, укрывшись с головой одеялом. И тут же, вздохнув и как бы освободившись от всего, заснула. Слышно было, как в глубоком сне она причмокивает и попыхивает. Софка, обмотав старым платком свои густые волосы, чтобы за ночь они не спутались и утром не пришлось бы их снова расчесывать, легла рядом. Она накрылась тоже дорогим одеялом, но столь вытертым и тонким, что оно отчетливо обрисовывало ее фигуру; а так как она лежала на боку, вытянув руки вдоль тела, хорошо были видны ее округлые бедра и ноги.

Сон не шел. Пальцы на руках горели, ночь становилась все глуше, темнее. Мать давно спала. Из шкафов, в которых лежали постели и которые забыли закрыть, несло холодом, из кухни от очага, залитого водой, — запахом влажного пепла, развеявшегося по комнате. И только с верхнего, этажа сквозь трещины в потолке проникал сухой дух старых досок, дранок и деревянных украшений на полках в комнате и на веранде. И все это глубже и глубже погружалось в ночь и темноту и лишь прерывалось неожиданным звоном противней или медных тазов, задетых мышью, и скрежетом мышей под ларем и квашней. Но все эти звуки покрывал храп Магды, спавшей в глубине кухни у очага. Она спала, как всегда, подложив руку под голову, не раздеваясь, даже туфель не скинув, — ведь, господи боже мой, завтра чем свет она должна встать, подняться раньше всех, ее ждет столько работы!

VI

В канун пасхи, в субботу вечером, Софка заметила, что у ворот, как и всегда в это время, появился старший сын Магды. Закупив в городе все, что ему было надо для дома, он на обратном пути завернул к ним.

Магда не пустила во двор его неказистую лошаденку. Вошел только он, а лошадь потихоньку, чтоб никто не видел, Магда провела за дом в самую глубину сада и, привязав к сухому дереву, оставила с охапкой сена подремывать, пока хозяин ее сделает положенное: нарубит дров, принесет из источника воду в больших сосудах, подметет двор и выполет траву перед домом… А к вечеру, когда начнет темнеть и весь город огласится блеяньем ягнят, он должен будет пойти и купить на свои деньги самого лучшего и откормленного ягненка, которого тут же, у ворот под тутовником, накинув на него старую, смазанную жиром веревку, заколет и освежует. Пролитая же кровь так и останется на камнях, чтобы завтра гости видели, что барашек заколот, а не куплен в мясной. Переделав все дела, уже совсем поздно, так и не показавшись на глаза хозяевам, он уедет в село. И, как всегда, можно будет слышать, как Магда, провожая сына, наставляет его:

— Завтра смотри встань пораньше, первым приди сюда с поздравлениями, да как следует приготовь поросенка и неси аккуратней, смотри ничего не забудь!

— Хорошо, маменька! — ответит тот, целуя матери руку.

— Да чтоб Стая (жена сына) не перепекла лепешки. Чтоб из лучшей муки делала. А мне нацеди да принеси кувшин нашей ракии: не могу я пить здешнюю, «городскую».

Порывисто обняв сына и горячо поцеловав его, она закончит:

— Ну, желаю вам встретить светлый праздник в счастье и добром здоровье! Всех поздравь! Чтоб все здоровы и веселы были!

— Спасибо, маменька! Хорошо, маменька! — ответит сын, украдкой целуя ей руку, чтобы Софка или ее мать не увидели и не высмеяли их «мужицкую» любовь; пойдет за дом, отвяжет лошадь, сядет на нее и уже в темноте отправится в деревню, довольный и веселый.

Мать и Магда всю ночь не спали, занятые стряпней и уборкой. Софка давно уже покончила с комнатами наверху; ее ждали обновы, сшитые из принесенного ситца. Короткая, довольно открытая безрукавка с желтой окантовкой и шальвары с кругами из того же золотисто-желтого шнура около карманов и внизу. Софка еще вчера их примеряла, чтобы посмотреть, впору ли они ей. Но они оказались неудобными, шнур и новая ткань еще не обмялись, топорщились и кололи. Шальвары словно не на нее шились: они стояли колом и были такими широкими, что она их на себе почти не чувствовала, и потому ей казалось, что на ней вообще нет ничего.

На другой день, на самую пасху, залитый солнцем, убранный и принаряженный дом рвался ввысь и сверкал своей старой пологой крышей с покосившимися, но чисто выбеленными трубами, протертыми окнами, вымытыми дверями на верхнем этаже и желтой, как воск, от частого мытья старой лестницей. С крыши дома открывался вид на поля, сады, нивы и дорогу, которая вела в город и, минуя их дом, подымалась к базару. Перед домом и за ним тянулся город с церковью, башней с часами, базарной площадью, холмами и виноградниками; все это можно было видеть с верхнего этажа, тогда как сам дом за высокими двустворчатыми воротами не был виден. Однако теперь, как обычно по праздникам, ворота были распахнуты настежь, створки подперты двумя большими камнями, и весь дом был на виду. Чистый, прибранный, выставленный словно напоказ, он был готов принять гостей из внешнего мира. И чем сильнее разгорался день, тем все ярче и горячее светило солнце, несся все более громкий и взволнованный перезвон колоколов, а из домов на улицы высыпало все больше людей, многие из которых направлялись к ним, а Софка, мать и Магда все более торопливо и испуганно метались по дому, бегая то вниз, то вверх по лестнице.