Я ждал, что будет дальше.

 Между тем визитёр снял с коробки высокую крышку — и оказалось, что внутри не торт. На картонном донышке коробки лепилось что-то зелёно-коричневое, из пластилина; какие-то сбившиеся в кучу фигурки разъярённых боем людей.

 Черницкий объяснил, что пластилин на донышке коробки от торта — это только первый эскиз, из которого будет развёрнута большая настенная скульптура — горельеф — для Артиллерийского музея.

 — У них пробел обнаружился. Музей артиллерийский, а артиллерия-то в гражданскую войну почти и не показана! Вот и решили для экспозиции взять знаменитую шестидюймовую гаубицу, о которой вы рассказали в книге «Бронепоезд «Гандзя».

 Черницкий попросил меня сесть к столу, устроился рядом и, поворачивая донышко коробки со своей лепкой, шепотком-шепотком забормотал добрые слова, в то же время ласково заглядывая мне в глаза. Мол, раскатайся, старина, вернись к девятнадцатому году, представь себя снова на бронепоезде...

 — Хорошо, — улыбнулся я в ответ на его старания. — Считайте, что ваш гипноз достиг цели: перед вами уже не старик писатель, а пылкий юноша — командир бронепоезда. Задавайте вопросы.

 Черницкий принялся расспрашивать. Вот пластилиновые человечки, вот гаубица. Идёт бой. Как правильно расставить человечков? Или — вагон: похож ли на тот, что был? Спросил про одежду на бойцах. Молодому скульптору страсть как хотелось изобразить всех в будёновках. Легендарная будёновка! Но я его разочаровал. На бронепоездах будёновка не привилась: шапка высокая, а в боевых казематах низко и тесно. Так что одевались мы кто во что горазд. Мне, например, пришлась впору трофейная касторовая фуражка.

 В те времена не было лучшего материала для фуражек и шляп, чем кастор. Красивый, ноский, мягкий — погладишь рукой, а он только-только не мяукнет в ответ.

 В касторовых фуражках щеголяли тогда белогвардейские офицеры.

 И вот однажды обратили мы в бегство белогвардейский бронепоезд. Возвращаюсь с наблюдательного пункта — догоняют разведчики, протягивают мне какую-то фуражку:

 — Вот, с головы... Богуша. Сам-то, гадюка, уполз.

 — А почему, — спрашиваю, — вы решили, что это Богуша? Там есть и другие офицеры.

 — Его! Его! Бывшая его. А теперь — ваш боевой трофей!

 Бойцы стали просить, чтобы я надел касторовую фуражку, а мне противно даже прикоснуться к ней.

 Рассудил дело наш машинист с паровоза, Фёдор Фёдорович.

 — Конечно, — сказал он, — нужна санитарная обработка.

 Фёдор Фёдорович основательно пропарил фуражку струёй из парового котла, высушил её, расправил и подал мне.

 — Носите, — сказал он. — Добрая примета: поймалась фуражка — поймается и он сам, изменник Богуш.

 Приметы приметами, а Богуш всё-таки от нас не ушёл. Уничтожили его потом вместе с бронепоездом.

 Рассказываю скульптору, как выглядел наш боевой вагон, и в памяти снова оживает девятнадцатый год.

 После разгрома врага у Попельни и не менее тяжёлых боёв за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.

 Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.

 Бойцы с бронепоезда попали в суровые руки рабочих-металлистов.

 — Про фронт, ребята, до времени забудьте. Там у вас, конечно, было геройство, но и баловства хватало. А сейчас вместо боевого приказа будет урок на работу. Вместо фронтового угощения — выпишут голодный рабочий паёк.

 День на четвёрке хлеба, другой — на четвёрке... Ребята с бронепоезда опешили: «С этой пайки только помирать!» В иных некрепких головах с отчаяния зародилась даже мысль о забастовке.

 Но костячок на «Гандзе» был всё-таки стойкий — из рабочих-железнодорожников, партизан, крестьян-бедняков — боевой костячок, сознательный! Ребята поняли, каково достаётся рабочему классу в тылу и где оно, если разобраться, настоящее-то, доподлинное геройство...

 Сговорились — встали по заводскому гудку. С песней да с лихим присвистом вышли на работу. Спросили не просто урок, а двойной на каждого. Да и этот, двойной, выполнили с превышением!

 А работы хватало. Бронепоезд ведь пришлось собирать и одевать в броню заново.

 Между тем по заводу прошёл слух: «Товарищ из центра приехал. Прямо от Ленина. С каким-то важным поручением».

 Это был Луначарский. Он долго ходил по цехам, осматривая стоявшие в починке и вновь строившиеся бронепоезда; толковал с инженерами и рабочими, допытываясь, какие надо предпринимать меры, чтобы бронепоезда побыстрее выходили на фронт.

 Потом в большом заводском цехе был митинг. Возвышений для ораторов хватало: взбирайся на любую орудийную башню — их полно разбросано по земле. Хуже со светом: день октябрьский короток, в цехе уже полумрак, а докладчика из центра каждому хотелось не только слышать, но и видеть.

 Кинулись делать факелы — железный прут, пенька, мазут — и докладчика окружили огнями.

 Теперь он хорошо выделялся в тёмном провале цеха, только чрезмерно поблёскивало пенсне на носу: то ли от колеблющегося пламени, то ли оттого, что докладчик не в силах был скрыть своего волнения...

 — Деникин взял Орёл! — Голос докладчика прозвучал резко и сухо, как выстрел. — Конница Мамонтова под Тулой!

 Люди оцепенели. Враг в смертельной ненависти к молодому рабоче-крестьянскому государству отсекал от его живого тела кусок за куском. Уже перекрыты все хлебные дороги; отрезан юг — а это металл, уголь, нефть; отторгнута Сибирь... И вот теперь под ударом Тула, с её ружейными и пулемётными заводами. Это арсенал республики. Потерять Тулу — значит оставить Красную Армию с голыми руками...

 А докладчик не даёт опомниться:

 — Юденич у ворот Петрограда! Осатаневшие банды белогвардейцев штурмуют город Октября. Новоявленные версальцы, они жаждут потопить в крови нашу славную, нашу гордую северную коммуну! Допустим ли мы, товарищи, себя до такого позора?

 Докладчик закашлялся, отмахиваясь от коптящих языков пламени. Факельщики посторонились.

 Некоторое время в наступившей тишине было слышно только потрескивание горящего мазута.

 И вдруг — как раскат грома — тысячеголосая клятва:

 — Умрём за революцию!

 Кончился митинг. Рабочие и красноармейцы осадили Луначарского, к нему потянулись руки с записками.

 Это были не вопросы к докладчику. Люди подавали заявления о приёме в партию.

 И об отправке на фронт.

 Так на брянских заводах, как и по всей стране, перед лицом смертельной опасности для Советской власти, началась «партийная неделя»...

 Все бойцы бронепоезда вступили в партию. Их пришёл поздравлять Анатолий Васильевич Луначарский.

 — Будем теперь считать ваш бронепоезд коммунистическим!

 Бойцам выдано кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами, кожаную фуражку. Оделись бойцы в новенькое, построились — и красиво и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблёскивают.

 Анатолий Васильевич был гостем на самодеятельном концерте, где ребята с бронепоезда спели, сплясали, прочитали стихи.

 — Кончайте войну, товарищи, и за работу, — сказал Луначарский. — Впереди у нас сказочно заманчивые дела. Будем учиться. Будем развивать культуру завоевавшего власть пролетариата — культуру, по глубине и богатству содержания ещё невиданную. Будем строить коммунизм!

 Бронепоезд «Гандзя» не застоялся на заводе. Заново одетый в броню, с более мощным, чем прежде, вооружением, он был двинут под Орёл. На всех боевых постах — у орудий и пулемётов — стояли коммунисты.

 Каждый понимал, что после Орла отступать уже некуда. «Победа или смерть в бою!»

 На фронт прибыла дивизия Латышских стрелков; в боях с белогвардейцами она не знала поражений.

 «Гандзя» вошла в колонну бронепоездов с задачей: массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.

 Двадцатого октября, после кровопролитного сражения, Орёл был очищен от врага.