- А ты не обижайся на шутку, - сказал смазчик, поддержав меня под локоть. - Ишь, серьезный какой!

- Ладно, квиты, - сказал я. - Давай показывай вашу жестянку.

- Ну вот, гляди… - Смазчик обвел вагон рукой и посторонился. - А пушка-то у нас - видишь? - Он показал в конец вагона.

Пушка была в чехлах - целая гора под брезентом; виднелись только колеса да хвост лафета с подбитыми под него бревнами.

Я с любопытством осматривался. В железном вагоне было просторно, как на палубе. Откидные, коробчатого железа борта для разгрузки угля были наглухо сбиты по углам крюками и вполне сходили за перила - как раз под локоть высотой. По длине вагон был чуть разве поменьше пассажирского.

В вагоне шла уборка. Человек пятнадцать железнодорожников чистили и выскребали лопатами ржавый пол, перебирали по углам вагона мусор, какие-то спутанные, порыжевшие пучки проводов, облезлые телефонные аппараты и оттаскивали в стороны, с прохода, ящики со снарядами. Ящики лежали в беспорядке, как разваленная поленница.

- Орудие, запас снарядов… Да откуда же это у вас? - спросил я наконец смазчика.

- Вот, будто и не знаешь! - Смазчик поглядел на меня искоса и хитро подмигнул. - Ваши же бойцы отбили у петлюровцев. И платформу эту, и пушку все чисто, со всей заправкой… Говорю тебе - бронепоезд! И часовые при нем от вас все лето стояли.

- Вот оно что… Так пушка, значит, с весны здесь? Верно, верно, припоминаю, был весной такой случай… Петлюровцы хотели утащить свою пушку на этой площадке, а наши отбили. Это кавэскадрон наш тогда отличился… А где пулеметчики?

- Подожди, увидишь… Пойдем пушку смотреть.

Мы стали пробираться вперед. Железнодорожники сторонились с дороги и отпускали полотенца и веревки, которые они приспособили, чтобы перетаскивать ящики со снарядами.

Да тут, гляжу, чуть ли не со всех служб собрался народ! И рабочие-путевики с выгоревшими добела зелеными кантами, и рабочие службы тяги - у этих кант синий, а движенцы - малиновый кант, и станционные грузчики в фартуках. А вон и телеграфист с кантами канареечного цвета и молниями в петлицах. Тоже прибился к артели. Пот с него градом, а не хочет отстать, ворочает ящики!

У моего провожатого, смазчика, канта нельзя было разобрать. Тужурка на нем была замасленная, вся в заплатах, и кант на тужурке обвисал хвостиками копченого цвета.

Но вот и пушка.

Смазчик забежал вперед и, составив вместе каблуки, вытянулся у колеса пушки, как вытягиваются новобранцы под меркой.

- Вот она, пушка, гляди!

Колесо пушки своим ободом пришлось ему почти вровень с плечами.

Вот так пушка!… Колесо в человеческий рост! Да и толстое какое, с дверной косяк толщиной… Это, видно, не трехдюймовая, не то что у нас на батареях, - покрупнее калибром!

Смазчик с важным видом повернулся ко мне. Отставил ногу и сплюнул:

- Крепостная, брат, орудия. По крепостям бить. Видал такие?

Признаться, этаких пушек я и не видывал.

А смазчик, шельма, глядит на меня и в глаза смеется: вот, мол, теперь и ты, хоть и боец Красной Армии, а стоишь столбом. Ничего ведь не смыслишь в артиллерии!

Я, не отвечая ему, достал табак и стал для виду крутить папиросу.

«Надо, - думаю себе, - перевести разговор на что-нибудь другое, мне знакомое, например на динамит».

Но тут кстати подошли несколько железнодорожников - они уже, видно, закончили приборку.

- Ты что это опять брешешь, Васюк? - лениво сказал рослый железнодорожник с синим кантом на обшлагах. Он присел на лафет.

- Заладила кукушка про ястреба - крепостная да крепостная… усмехнулся другой.

- А если эта орудия осадного действия или, например, для дальнего боя? - сказал третий.

Все подтрунивали над смазчиком. Разгорелся спор. И тут я увидел, что железнодорожники, да и сам смазчик, тоже ничего не понимают в пушке.

«Вот так, - думаю, - бравый народ собрался! Кто же стрелять-то будет?»

Я пошел от них в сторону и вдруг поскользнулся о что-то круглое, какой-то бочонок. Гляжу, а это снаряд. Возле борта, накрытые брезентом, лежат приготовленные снаряды.

Я сразу присел, чтобы измерить снаряд.

Ни аршина, ни фута у меня под руками не было, и я пустил в дело саперную мерку. Сапер весь из мерок состоит: руки, ноги, пальцы - у него не руки, не ноги, не пальцы, а меры длины. Ступня в красноармейском сапоге фут, шаг или вытянутая рука - аршин, а пальцы - дюймы и вершки. У сапера заранее все вымерено. Мало ли при постройке моста или блиндажа случится: сломаешь или обронишь раскладной аршин - не бежать же в обоз за новым!

Я приложил к задку снаряда мизинец - средним суставом. Средний сустав мизинца - дюйм. Шесть суставов - шесть дюймов. Вот он какой калибр шестидюймовое орудие!

- Ничего себе пушечка! - Я стал откатывать снаряд к борту. - Вот эта долбанет так долбанет!

- Долбай, да только не по ногам, - вдруг услышал я над собой сипловатый голос.

Я выпрямился. Прямо передо мной на борту сидел, свесив ногу, матрос. Обветренное, словно дубленой кожи, лицо, зеленоватые глаза, прищуренные щелочками. «Заветный», - машинально прочитал я надпись на бескозырке. Буква «ять» закрашена чернилами, как отмененная в новой советской азбуке. Так что в золотом ряду букв образовалась брешь, но все-таки можно было прочесть надпись.

Я отступил, толкнув снаряд в сторону.

- Вот мы и в кубрике, - сказал матрос и расстегнул бушлат. - Кажись, сюда попал. Здесь, что ли, собираются, которые из штаба?

Он перетянул через борт корзину моченых яблок и спрыгнул с ней в вагон.

- Закусывай, артиллерия, до обеда еще далеко, - сказал матрос, устанавливая корзину на лафете, и сам первый взял яблоко. - Вы уж, ребята, извиняйте, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали. Сон мне, ребята, приснился…

Матрос помолчал, почесывая за ухом и оглядывая исподтишка слушателей.

Все с любопытством уставились на него.

- Сон приснился, братишки… - Матрос сел на ящик. - Про моего шкуру-офицера сон, который от моей руки в Черном море утоп… В городе, слышу, тревога, и соседи уже повскакали, а я лежу, мне нельзя глаз раскрыть. Досмотреть хочу. Интересно, думаю себе, чем этот сон кончится. Все ли правильно будет? Так и проспал винтовку. А теперь вот - совестно сказать - с мочеными яблоками пришлось против петлюровского кулачья выйти. Уж извиняйте, товарищи…

Железнодорожники, ухмыляясь, слушали беспечную болтовню матроса.

- А вы часом не артиллерист? - осторожно справился смазчик. - А то вон - к пушке…

- Мм… Нет… нет! - замотал матрос головой, жуя яблоко. - В рейс с вами схожу - дома-то скучно сидеть, когда вражья сила в город ломится, - а только не артиллерист, нет!

Матрос доел яблоко и стрельнул огрызком через борт.

- А у вас нехватка, что ли, в артиллеристах?

Двое или трое железнодорожников шумно вздохнули:

- Нехватка…

- Ну, так в случае чего… Я ведь не пассажиром первого класса к вам сажусь, - сказал матрос. - Помогу, чем могу. Снаряд подать или что - на это-то у меня ума хватит.

Железнодорожники потянулись к яблокам - и вдруг так и замерли с протянутыми руками… Из-за города докатился раскат орудийного выстрела.

- Повесточка… - пробормотал матрос. - Начинается!

Все бросились к винтовкам. Я перетащил свой мешок поближе к пушке, чтобы держать его на виду.

Снова гул и грохот. Над вокзалом заметались в воздухе перепуганные птицы. Еще выстрел. Еще… И артиллерия стала бить уже не умолкая.

Вот он, бой! Сколько уже раз я слышал на утренних зорях эти медлительно-торжественные, открывающие бой удары наших батарей, а всякий раз переживаешь их заново… В неясной тревоге замирает сердце. И вместе с тем неистребимая радость жизни, и задор, и острое желание сойтись грудью с врагом влекут вперед, туда, где завязалась схватка, и в нетерпении ждешь приказа…

- Эх, братишка! - Я со всего маху хлопнул матроса по спине. - Будет дело!

Он пошевелил под бушлатом лопатками и крякнул.

- Наши бьют, - сказал он, - прежде тех начали…