Эти, кажется, из дегреллевской «гвардии»? Ну конечно, бельгийцы! Только у них такие серебристо-серые шинели и пилотки с голубыми кантами. Идут торопливо, будто их подгоняет страх. Спешат, словно здесь, на этом берегу речки, их ожидает очищение от грехов, от всех содеянных ими зверств… «Сколько их? Куда их гонят?» — невольно всплыла в памяти Зажуры пушкинская строка. В самом деле, куда их гонят, для чего?

Колонна пленных на минуту задержалась у взорванного моста, потом свернула на протоптанную в снегу стежку, что вела к узкой полосе бурлящей воды, через которую нетрудно было перепрыгнуть. Возле протока пленные снова остановились, стали с опаской прощупывать рыхлый снег.

— А ну пошла, эсэсия! — громко и задиристо закричал на них один из конвоиров. Вспугнутые его окриком, пленные, забыв об опасности оказаться в холодной воде, начали по одному перепрыгивать через проток.

— Быстрее, быстрее! Чего прохлаждаетесь? — подгонял их конвоир, судя по всему, бывалый фронтовик, для которого пленные представляли лишь один интерес: их пугливая покорность давала ему возможность снова и снова ощущать радостное чувство трудной победы.

Пленные были поджигателями. Их захватили в селе, где они торопливо подпаливали стрехи крестьянских хат. Зажура хорошо знал, кому эсэсовское командование поручало такие неблаговидные дела. Не только факелами орудовали изуверы. Часто, поджигая дома, они расстреливали жителей, в сатанинском экстазе бросали в огонь детей, устраивали настоящие кровавые оргии. Даже в частях СС бывали случаи недовольства ремеслом поджигателей.

Когда колонна выбралась из мокрого снега на дорогу, старший конвоир с нашивками сержанта на помятых погонах зычно крикнул: «Стой!» — и, придерживая болтавшийся перед грудью автомат, тяжело зашагал по месиву дорожной грязи к генералу. Комдив, ответив на приветствие, крепко пожал ему руку.

— Шестьдесят восемь человек, то есть пленных эсэсовцев, препровождаем на сборный пункт, товарищ генерал. Докладывает сержант Воскобойников, — пробасил конвоир.

Генерал Рогач, пряча в уголках губ улыбку, переглянулся с Зажурой, затем посмотрел на пленных.

— Сверхчеловеки, значит! — задумчиво произнес он, словно подытоживал какие-то свои мысли.

— Может, сверхчеловеки, только звери это — не люди, товарищ генерал, — по-своему прокомментировал слова комдива сержант. — Судить их надо, сволочей, строго судить. Один из этой шайки у меня на глазах убил ребенка. Бегу я по улице, товарищ генерал, а он, гад, топчет мальчонку сапогами, потом выстрелил в него. Не успел я упредить фашиста…

— Такого надо было на месте прикончить.

— Я так и сделал, товарищ генерал. Их всех надо бы там, на месте, пострелять, да замполит удержал. Мы, говорит, не убийцы, чтобы чинить самосуд. Пусть их судят законным судом. Они свое получат.

— Правильно сказал замполит. — Генерал снова переглянулся с Зажурой, и в его взгляде мелькнула горестная ирония: такова, мол, жизнь, даже поджигателей и убийц, захваченных на месте преступления, мы не должны расстреливать — в этом величие нашей справедливости.

«Замполит, конечно, правильно сказал, — с раздражением подумал Зажура. — В принципе правильно. Мы справедливы. Но нужна ли справедливость в отношении этой нечисти? Не справедливее ли было покончить с поджигателями и убийцами там, в селе, в присутствии тех, кого они истязали?..»

В школе военных экспертов Максиму как-то попала в руки книга Ницше «По ту сторону добра и зла», набранная старым готическим шрифтом. Он читал ее два вечера подряд, до глубины души возмущался филистерскими рассуждениями о том, что, дескать, война очищает человеческое общество от плесени, рождает касту «сильных и смелых людей», «сверхчеловеков», призванных господствовать, управлять рабами. Вот они, эти «сильные люди», кровавые подонки, убийцы и грабители! Не о таких ли мечтал идеалист Ницше, духовный отец фашизма, развивая свою убогую и жестокую философию? Правда, во времена Ницше еще не было ни огнеметов, ни танков, ни авиации, не было и теории «выжженной земли». Гитлер и Розенберг во многом перещеголяли своего фанатичного пророка. Будь Ницше живым теперь, он, наверное, позавидовал бы своим последователям. А может, ужаснулся бы при виде черных дел, творимых его почитателями.

Генерал Рогач пытливо посмотрел на степенного сержанта-конвоира в мокрой, прожженной в нескольких местах шинели. Внешний вид его был явно не гвардейский. Придерживая натруженными руками автомат, он зябко поеживался. Но его глаза светились непреклонным упорством и чувством собственного достоинства. Сержант пояснил генералу, что один из поджигателей говорит по-русски, не признает себя эсэсовцем и обещает передать командованию Советской Армии какие-то важные сведения.

— Вон тот, — указал сержант на гитлеровца, который в сопровождении конвоира, прихрамывая, шлепал по снегу.

Увидев на обочине дороги генерала, пленный оживился, зашагал быстрее. Белобровый, уже немолодой, он внешне казался невозмутимым: на лице ни тени страха, ни обычной в подобных случаях услужливой покорности. На плечах офицерские погоны.

— Господин генерал! Я рад нашей встрече, — произнес белобровый медленно, стараясь правильно и четко выговаривать русские слова. Он стоял перед генералом по стойке «смирно», смешно расставив в стороны носки сапог.

Генерал промолчал. В его взгляде как бы слились недоверие и любопытство.

— Если вы гарантируете мне жизнь, — продолжал белобровый, краем глаза посмотрев на остальных пленных, — я могу сообщить вам важные сведения.

— В вашем положении бессмысленно ставить какие-либо условия, — сказал Рогач, сдвинув брови.

— Очень важные сведения, товарищ генерал.

— Вы слышите, капитан, он называет меня товарищем! — обернулся комдив к Зажуре. — Что это, по-вашему, наглость или глупость? — Генерал перевел взгляд на пленного. — Продолжайте.

— Мотобригада «Валония» завтра на рассвете атакует русские позиции. Я должен предупредить вас. — Голос пленного был взволнованным, в нем чувствовалась болезненная откровенность. — Главный удар предполагается нанести в районе села Ста-вки с выходом в дальнейшем к селу По-ча-пин-цы.

Названия сел он произнес растянуто, по складам, как бы подчеркивая каждую букву.

«Основной удар предполагается нанести в районе села Ставки!..» Пленный говорил о том самом селе, в которое только вчера вступили подразделения генерала Рогача. О, если бы знать, что пленный говорит правду! Генерал развернул планшет, отыскал на карте село Ставки и, облегченно вздохнув, улыбнулся. Эта его улыбка предназначалась пленному, и ее следовало понимать так: предположим, я верю тому, что вы сообщили, но этого еще недостаточно.

Пленный, как видно, понял, что генерал поверил ему. Это придало эсэсовскому офицеру смелости. Он даже сдержанно улыбнулся.

— Вы можете расстрелять меня… завтра утром, если я говорю неправду, — сказал он с дерзкой убежденностью человека, уверовавшего в свое спасение. — Я говорю правду. Я знаю больше, чем кто-либо в моей бригаде.

— Вот как! — холодно произнес генерал.

— Да, да! Я все знаю. Я умею слушать. Я хотел быть полезным нашему… то есть вашему командованию.

— Это мы еще посмотрим, — сказал генерал и повернулся к конвоиру: — Ведите их дальше, куда приказано.

На лице пленного мелькнул испуг. Он ждал, что его обласкают, заберут из общей колонны. Но генерал, очевидно, решил по-своему: он оставлял его вместе с остальными.

— Я прошу!.. — бросился альбинос к комдиву. — Прошу вас, не надо с ними.

Генерал и Зажура переглянулись. Странный эсэсовец! Обычно у них офицеры покрепче, а у этого сразу душа ушла в пятки.

Пленный смотрел на генерала с тоскливым ожиданием. Мысль его работала лихорадочно. Он должен чем-то удивить, поразить генерала, любой ценой вырваться из общей колонны.

— У меня еще есть сведения, — сверкнул он бесцветными глазами. — Разрешите сообщить, господин генерал. — В голосе пленного теперь не было ни самоуверенности, ни заносчивости. Он перешел на таинственный шепот: — Готовится общее наступление. В штабе Штеммермана ожидают лазутчика. Я знаю этого человека. Могу описать его внешность. Будет большой танковый удар генерала Хубе. — Пленный вдруг беспомощно развел руками. — Я вижу, вы не верите мне, не верите потому, что на мне эсэсовский мундир. Поверьте, господин генерал, я не эсэсовец и ничего общего не имею с этими мерзавцами, — кивнул он в сторону колонны пленных. — Всю жизнь я боролся с фашизмом. И сейчас готов служить делу свободы и демократии. Господин генерал! Я говорю правду, поймите, правду. Завтра начнет наступление мотобригада «Валония», навстречу ей пойдут танки Хубе. И о лазутчике тоже правда.