— Ничего, Курт, выберемся, — сказал майор, видимо нисколько не сожалея о случившемся. — Когда-то мы с тобой, дружище, ездили и не по таким дорогам. — Он приподнялся, снял с себя бекешу с роскошным коричневым воротником, небрежно бросил ее на заднее сиденье, переоделся в обычную офицерскую шинель. — Я пойду, Курт, пешком, а ты слушай, — кивнул он на скрытую под сиденьем рацию. — Сейчас одиннадцать. Они начинают точно в одиннадцать десять. Только смотри, будь осторожен, а то, сам знаешь, у полевой жандармерии длинные уши.

Круглое лицо Курта Эйзенмарка сморщилось в хитроватой улыбке.

— Кто побывал у Нептуна, тот не боится моря, Конрад.

Это была его давняя присказка, связанная с грустными воспоминаниями. В ту тревожную для Германии пору, в начале тридцатых годов, Курт состоял членом Мужского гимнастического клуба. Когда клубное начальство получило сверху неофициальное распоряжение — обязать всех спортсменов сдать зачеты на право ношения фашистского спортивного значка СА, он, Курт, назвал эту затею глупой и никому не нужной. Тогда он еще не был ни коммунистом, ни подпольщиком, а просто не мог терпеть своего спортлайтера Кинглебена, который всячески выслуживался перед нацистами и из кожи лез, добиваясь, чтобы все члены клуба имели значки СА. Вечером, когда Курт возвращался с работы, его прямо на улице схватили дюжие молодцы в высоких сапогах и перетянутых портупеями коричневых гимнастерках, бросили в машину и отвезли туда, откуда люди возвращались полуживыми, уже неспособными заниматься никаким спортом. Правда, Эйзенмарку повезло. В гестапо он встретил своего школьного приятеля. Тот по старой дружбе сделал все возможное, чтобы «дело» было прекращено. Курта отпустили. Но он ничего не забыл. Этот случай на многое открыл ему глаза. С горьким юмором он говорил потом друзьям, настоящим, верным друзьям, что побывал в руках Нептуна, то есть в лапах гестапо. Так родилась мрачная присказка, ставшая для него впоследствии своеобразным паролем…

Машина осталась на раскисшей, грязной дороге. Блюме вскоре потерял ее из виду. К деревне, где размещался штаб полка, он шагал напрямик, полем. Сегодня на рассвете два батальона 112-го полка атаковали деревню и вытеснили из нее русских конников. Стычка была короткой, но кровопролитной. За овладение десятком полуразрушенных изб полку пришлось заплатить дорогой ценой, зато в штаб 11-го корпуса поступило донесение: 112-й пехотный полк улучшил свои позиции и готовится к выходу из окружения.

Перед деревней, на склонах пригорка, серели не убранные еще трупы в грязно-зеленых шинелях. Блюме поочередно переходил от одного к другому, заглядывая в мертвые, застывшие в неподвижности лица. По спине пробежал знобящий холодок. Майор заспешил к деревне.

Вдруг где-то совсем близко прогремел винтовочный выстрел. Ночь была лунная, и Блюме сразу увидел на берегу огибавшего деревню ручья нескольких солдат с лопатами. Один из них держал в руках карабин. «Похоронная команда, — догадался майор. — Неужели добивают тяжелораненых?..»

— Кто стрелял?! — зло и громко крикнул он, подходя к похоронщикам и разглядывая каждого из них при обманчивом, дрожащем свете луны.

Зеленые фигуры зашевелились. Вперед вышел высокий обер-вахмистр с прыщеватым лицом, уставился на майора почти бесцветными глазами. Карабин держал дулом вниз. Указательный палец его правой руки был еще на спусковом крючке.

Вот он, убийца! Высокий, наглый, с мутным взглядом садиста. Держится уверенно. Разглядев на плечах Блюме погоны майора, приставил карабин к ноге, отдал честь «по-ефрейторски». Хриплым голосом доложил, что третье отделение похоронной команды выполняет приказание лейтенанта Гана — сносит трупы к общей могиле для захоронения. На отведенном отделению участке обнаружено тридцать восемь убитых и шестеро тяжелораненых, всего сорок четыре человека.

— Что значит: всего? — голос Блюме задрожал от ярости. — Вы пристрелили шестерых тяжелораненых?

— Так точно, герр майор!

— Кто позволил? Какое вы имели право поднять руку на воинов фюрера?

Блюме едва сдерживал себя. Он готов был выхватить пистолет и разрядить всю обойму в мясистое, наглое лицо убийцы, в его мутные, пустые глаза.

Обер-вахмистр понял наконец, что офицер не шутит, что может быть неприятность. Нижняя губа у него неожиданно отвисла и скривилась. Он был явно обескуражен.

— Герр майор, я… я выполнял…

— Добивать тяжелораненых разрешено только в исключительно сложной, критической обстановке. А мы готовимся к победному сражению. Вы трус, вы потеряли веру в наши идеалы!

— Герр майор!.. — испуганно заскулил обер-вахмистр. Губы его задрожали, голос сделался ноющим и жалостливым. — Герр майор, я член партии с тридцать шестого года… Я выполнял… Герр майор!.. Обершарфюрер Либих советовал добивать… У меня двое детей, герр майор… Я предполагал…

— Что вы предполагали?

— Я… Я думал, герр майор.

Гнев, ненависть, презрение переполняли сердце Блюме.

Как поступить с убийцей? Он, вероятно, еще не знает о чудовищном приказе Цейтлера? Добивал раненых по собственной инициативе, ради удовольствия, по привычке к убийствам? Да, несомненно так. А теперь к тому же есть приказ Цейтлера. Правда, он еще не разослан по частям. Но когда этот садист узнает о нем, он ради забавы станет убивать всех, кого только найдет на поле боя раненным. Ядовитая, гадкая тварь!

— Значит, вы, член нацистской партии с тридцать шестого года, по собственной инициативе добили шестерых немецких воинов, солдат фюрера? Вы — убийца и изменник!

Взгляд Блюме невольно задержался на распластанном теле только что пристреленного обер-вахмистром солдата. Голова его была неестественно повернута набок, на лице еще сохранилась гримаса боли. С левой щеки струйкой стекала кровь. На груди под расстегнутой шинелью тускло поблескивали Железный крест и медаль за участие в рукопашных боях.

«Уж теперь-то я доконаю этого мерзавца!» — мелькнуло в голове Блюме. Он приблизился к убитому солдату, склонился над ним, с демонстративной торжественностью отцепил от его френча Железный крест и широкую колодку значка за участие в рукопашных боях, поднялся, держа на ладони обе награды, круто повернулся к обер-вахмистру.

— Вы знаете, кого убили, негодяй? Вы расстреляли героя, удостоенного особой чести фюрера! Вы понимаете, что сделали? Вы бросили тень на высокие идеалы нашего движения! — Голос Блюме звенел неподдельной скорбью и гневом. — За это вы ответите перед военно-полевым судом… Ефрейтор! — обернулся он к пожилому, сутуловатому похоронщику. — Приказываю доставить обер-вахмистра под конвоем в штаб полка!

Пожилой ефрейтор нерешительно выступил вперед, смерил взглядом обер-вахмистра, протянул руку к его карабину.

— Берите! — властно приказал Блюме. — Принимайте командование отделением на себя!

Ефрейтор взялся за карабин, потянул к себе. Обер-вахмистр пошатнулся, но не выпустил оружия. Блюме расстегнул кобуру пистолета. Он едва сдерживал себя, готовый в любое мгновение выстрелить в обер-вахмистра. «Нет, я не должен, не имею права пристрелить этого негодяя! — убеждал он себя. — Могут быть серьезные последствия…»

Когда два солдата похоронной команды повели под конвоем обер-вахмистра в деревню, Блюме еще раз крикнул им вслед:

— Под арест мерзавца! Под арест моим приказом!

Почти всех офицеров 112-го полка Блюме застал в помещении штаба — командир полка майор Гауф проводил совещание. Собственно, то, что происходило в штабе, скорее напоминало шумную перебранку, нервный галдеж. Никто никого не слушал, и в то же время все хотели знать, что их ждет впереди, все требовали объяснений, спорили, ругались.

Два дня назад советские танки и кавалерия молнией пронеслись перед фронтом 112-го полка на северо-запад, к селу Джурженцы. Там, как стало известно, они соединились с советскими танковыми частями, подошедшими с севера. Офицеры понимали, что надвигается катастрофа, и требовали от майора Гауфа, чтобы он внес полную ясность. Но Гауф сам мало что знал. Ему было известно лишь то, что вся группировка войск генерала Штеммермана, в том числе и его, майора Гауфа, 112-й пехотный полк, находятся в котле, окружены русскими.