Капитан Лапинский, не обращая внимания на сказанное подследственным, опять вернулся к истории о том, как был найден пистолет.

— Мы со всеми предосторожностями сняли пистолет с гвоздя. Уборщица заслуживает всяческой похвалы. Пистолета она не трогала, хотя на ее месте девяносто человек из ста поступили бы наоборот, и сразу позвала директора. Он до прибытия милиции тоже ни к чему не прикасался. Благодаря этому нам удалось установить, что на пистолете целый набор отпечатков пальцев. Догадываетесь, чьих?

— Только моих.

— Браво!

— Вы, пан капитан, напрасно иронизируете. В этом нет ничего странного. Я последний, не считая убийцы, кто держал пистолет в руках. Я получил его от реквизитора, взял в руки и проверил, есть ли в стволе холостой патрон. Потом положил на стол. Чьи же должны быть отпечатки? Убийца, меняя пистолет, наверняка воспользовался перчатками или хотя бы носовым платком.

— Вы зря говорите «последний, не считая убийцы». Вы вообще были последним, кто брал этот пистолет в руки.

— Опять сарказм! Было б странно как раз, если б я не оставил отпечатков на пистолете. Я брал его при всех, не таясь. Другое дело — убийца. Ему надо было так поменять пистолет, чтоб ни на одном не осталось даже слабых и неясных отпечатков его пальцев. Потому-то на директорском «вальтере» только мои отпечатки, а на пистолете с боевым патроном — только жены. Нынче и ребенок знает про дактилоскопию, а тем более преступник, который устроил такое дьявольское убийство. Убийца Зарембы стер со своего пистолета все отпечатки пальцев, а потом, когда менял пистолеты, ни к одному из них голой рукой не прикасался.

— Можете и дальше ни в чем не сознаваться, — закончил допрос офицер милиции. — Посмотрим, удовлетворят ли суд ваши путаные и неправдоподобные объяснения.

Прокурор Ясёла позвонил в караульное помещение. До появления милиционера, который увел заключенного, никто в кабинете не произнес ни слова. После ухода Павельского капитан заметил:

— Фантастически хитер. Я был убежден, что сегодня он вынужден будет признаться. Еще б немножко — и конец. Помните, как Павельский заволновался, услышав, что у нас есть свидетели, которые видели, как он забивал гвоздик? Все, думаю, попался! А хитрец тут же нашелся и все свалил на августовскую жару. Но это не поможет. Виселицы ему не миновать.

— А если он и вправду невиновен. Страшно подумать! С такими доказательствами и процесс, и приговор — это простая формальность. Даже у Верховного суда не будет обычных в таких случаях сомнений.

— Будь он невиновен, мы не собрали б столько улик. Собственная жена его обвинила. Все говорит против него. Он убил. И спорить не о чем.

— И мне так сдается, — согласился прокурор. — Не могу понять, почему он не хочет сознаться. Это ж интеллигентный человек. И на сегодняшнем допросе это было видно. Прекрасно должен понять, что чистосердечное признание и ссылка на измену жены как повод к убийству, а также на свое возбужденное состояние — для него единственная возможность избежать смерти. Павельская путалась с кем ни попало. Муж был злой как черт, потом вышел из себя и прикончил любовника. Такой повод, да еще при хорошем адвокате, мог бы найти у судей понимание. В подобных случаях не раз давали даже меньше десяти лет. А он опять все отрицает и сам на себе затягивает петлю. А знаете последнюю новость? Павельская отказалась от показаний. И заявила, что на процессе выступать не будет.

— Отказалась? — удивился капитан. — Видать, пожалела мужа. Невелика потеря, она нам уже помогла. Если б не ее слова, мы не взяли бы помрежа сразу после убийства и он успел бы пистолет получше припрятать. Открытие уборщицы его погубило. Это не косвенная, а прямая улика, что бы там Павельский ни говорил и как бы ни объяснял… Ну, мне пора.

Капитан попрощался и ушел. Прокурор Ришард Ясёла долго изучал документы следствия.

Глава X

УЗНИК КАМЕРЫ № 38 ПРОТЕСТУЕТ

«Гражданин прокурор!

Вернувшись с допроса, я сразу взялся за карандаш. Пишу о том, чего не мог сказать в Вашем кабинете. Как хорошо, что мне оставили хотя бы этот способ обращения в прокуратуру.

Прежде всего я протестую против метода ведения допроса капитаном Лапинским. Может, с юридической точки зрения все в порядке. Он не бил меня, не пытал — словом, не прибегал к насилию. Формально ни к чему придраться нельзя.

Но я считаю недопустимыми его методы и категорически протестую. Офицер милиции, вместо того чтобы требовать объяснений по поводу найденного пистолета, начал меня запугивать и сбивать с толку, пытаясь склонить к признанию в убийстве. Это было целью допроса от начала и до конца. Отсюда и торжество, которое звучало в голосе капитана, когда он заявил, что располагает не косвенными уликами, а прямым доказательством. И некая таинственность с изрядной примесью иронии. Псевдофилософия на тему случайности, которая «вас погубила».

Капитан стремится измотать мне нервы и парализовать волю. Непонятно, зачем он добивается моего признания. Ведь всякий раз уверяет, что собрал достаточно улик: для виселицы, мол, хватит.

По мнению капитана, убийца — тот, кто вбил гвоздь. Он детально обосновывал эту гипотезу, а потом с триумфом заявил о свидетеле, знающем, кто забил этот гвоздь. Разве это не нравственная пытка?

Ему не удалось вырвать признания в не совершенном мною преступлении, но я был так измучен и сбит с толку, что не мог как следует защищаться. Делаю это теперь, обращаясь к Вам.

Сколько раз Вы мне говорили, что задача прокуратуры — не только уличение виновных, но также поиск и анализ того, что свидетельствует в пользу обвиняемого. Поэтому я прошу: прикажите разобраться в фактах, которые, на мой взгляд, имеют для дела большое значение.

В первую очередь — злосчастный гвоздь для полотенца. Убийца повесил на него пистолет Голобли. Капитан с удовлетворением сообщил, что ему удалось найти одного из тех, кто видел, как гвоздь вбивали в стол.

Не знаю, кто этот свидетель. Может быть, машинист, поднимающий занавес? Главный осветитель или кто-нибудь из актеров? Это не имеет значения. Я не собираюсь оспаривать их показаний. Наоборот. Я прошу допросить столяра, у которого я одолжил молоток и гвозди, с которым советовался, где прибить гвоздь, чтобы можно было повесить полотенце. Столяр наверняка помнит, что это он посоветовал вбить гвоздь в столик с задней стороны. Мол, стенка из очень твердого бетона, и на ней трудно что-либо укрепить, во всяком случае, пришлось бы повозиться. Сперва нужно сверлить дрелью, потом вставить в отверстие деревянный стерженек, замазать гипсом и тогда уже забивать гвоздь. Мастер рубанка даже вызвался сам это сделать, но я решил, что слишком много возни из-за одного полотенца, что лучше гвоздь вбить в столик.

Прошу также, чтобы Вы, пан прокурор, потребовали от следователя допросить актеров и технический персонал (хотя бы тех, кто значится в Вашем списке): видели ли они, как я вбивал гвоздь, и видели ли потом полотенце, висящее у столика с реквизитом. Яркое полотенце с красными, желтыми и голубыми полосками. Оно не могло не броситься в глаза. Припоминаю, впрочем, что некоторые актеры им часто пользовались, вытирая вспотевшие руки перед выходом на сцену. Тогда, в августе и начале сентября, за кулисами было жарко, как в восьмом круге ада. Я знаю фамилии этих актеров, однако умышленно их не называю. Если же они будут отпираться, потребую очной ставки, но надеюсь, что до этого не дойдет.

Мне важно установить, пан прокурор, что насчет гвоздя в столе знали многие, что я не делал из этого тайны. Об этом знали все актеры, занятые в «Мари-Октябрь», и технический персонал, находившийся за кулисами. Следовательно, знал и убийца. Он и воспользовался этим тайником. По-видимому, подменив пистолет, он не мог сразу же вынести второй. Или специально повесил оружие на гвоздь, чтобы окончательно погубить меня, если его обнаружат.

Считаю, что капитан Лапинский должен во всем разобраться и без моей просьбы: это его служебный долг. Увы, следователь поставил перед собой только одну задачу — заставить меня признаться. Отсюда, на мой взгляд, и эта элементарная небрежность.