— Привет, — сказал лейтенант Володя, — привет дежурной службе. Как несете?

— Хорошо несем, — ответил Олег.

— Пока тихо, — сказал Мокеев. — Привет, смысловая сторона....

Этого оказалось достаточно, чтоб лейтенант Володя завелся.

— Да какая смысловая!.. — Он отмахнулся. — На стыке проспекта Свободы и Калинина эти кусты идиотские никак не вырублю... и не могу сообразить, где смысл... тьфу!

— Во-первых, не кусты, а яблони, — поправил Мокеев.

— Кусты! — с нажимом сказал лейтенант Володя. — Кусты! Потому что яблони обязаны давать яблоки. А на этих кустах никто отродясь яблок не видал...

— Зато как по весне цветут! — возразил Мокеев, слегка подражая зампреду горисполкома — его манере говорить, повышая голос к концу фразы. — Как цветут! Какая россыпь белизны! Сколько радости доставляют задерганным горожанам — в вегетативный период...

— Тебе смешно... вот именно, вегетативный... На этом стыке все время что-то зреет... четвертое происшествие за полтора месяца...

— Пустяки не аргументы, — продолжал Мокеев поддразнивать приятеля. — Там даже не столкновения, а так — касания. Ни одного покойника, даже выбитого стекла еще не было...

— Стекла-то были. А покойника мы дождемся. Как аргумента... Слушай, Николай, а ведь кроме шуток, а? Непонятно и стыдно, если из-за двух паршивых кустов появится в сводке лишний покойник!

— Не кустов, а яблонь. И спроси что-нибудь полегче.

— Вот и он говорит — яблонь. Вегетативный период... россыпь белизны... ты что, за дверью подслушивал?

— Зачем за дверью? Про эти яблони мы лет десять долбим, еще до твоего появления на гаишном горизонте начали. Все аргументы наизусть. И на этом стыке не только касания случались — и сотрясение мозга было, и переломы, и материальный убыток свыше ста рублей... только покойника не было.

— Тогда я тем более не могу понять, где ж смысловая сторона... почему зампред так уперся в эти кусты!

— А ты со старыми кадрами посоветовался? Ты, прежде чем зампреда атаковать, пришел к старикам с поклоном?

— Вот видишь, пришел же...

— Не финти, лейтенант Володя, ты просто так пришел, попутно. А прямого вопроса ты не ставил...

— Ладно, Мокеев, ставлю прямой вопрос: почему?

Мокеев повернулся к старшине Ростиславу Яковлевичу — тот восемнадцать лет крутил милицейскую баранку и все здесь в городе знает.

— Яклич, ну-ка просвети молодого, необученного, в чем россыпь проблемы?

Яклич снял фуражку, покрутил в руках — тоже старая привычка, будто на митинге слово держит. Если, конечно, не с нарушителем толкует.

— Да как сказать, Николай Савельевич, дело известное...

— Яклич, не финти, не рви ты душу лейтенанту Володе — парень извелся весь...

— Одно скажу: Иван тут Трофимыч замешан.

— Какой Иван Трофимыч? — спросил лейтенант Володя недоуменно.

Ростислав Яковлевич не ответил, только посмотрел на Мокеева. Мокеев насмешливо сказал:

— Ну, лейтенант Володя, если ты не помнишь Ивана Трофимовича, то я уж не знаю, где твоя смысловая сторона... Напрягитесь, лейтенант, ну-ка... соберитесь с памятью... Иван Трофимович!

— Ну да! Неужели... сам?

— Видишь, пошарил в памяти и нашел. Да, сам.

— А при чем тут он? — снова спросил лейтенант Володя — он ужасно бывал недогадлив, когда застанут его врасплох или огорошат вот так, как сейчас.

— Твое счастье, Володя, что ты в ГАИ попал. В угрозыске ты бы неделю не продержался. Лет двадцать тому случился в городе воскресник, и на том воскреснике Иван Трофимыч посадил яблоню, первую в городе. Теперь их, как говорится, несколько штук, и все на месте — кроме этой, первой. Она в цвету перекрывает видимость на перекрестке, и кто-то когда-то поплатится за эту россыпь белизны.

— Здоровьем или жизнью.

— Может случиться...

Возникла пауза. Мокеев с интересом рассматривал расстроенное лицо лейтенанта Володи, старшина Ростислав Яковлевич крутил в руках форменную фуражку, смущенный своим знанием городских тонкостей, а Олег, усмехаясь, читал Тургенева — Олег учился на заочном отделении, свободную минуту на дежурстве он отдавал знакомству с классикой.

Подал голос городской телефон.

— Дежурный ГАИ старший лейтенант Мокеев слушает.

Некоторое время Мокеев держал трубку, одна бровь его поднялась, подергалась, выражение иронии скользнуло по лицу и пропало. Отвечал он вполне серьезно:

— Нет, этого мы не можем сделать. Если считаете нужным — сообщайте нам, мы разберемся, а таких сведений не даем. Нет, дорогой товарищ, давайте без самодеятельности.

— Вот, — повернулся он к остальным, — кому принадлежит машина номер такая-то, она меня на улице обрызгала? Так что же, товарищ лейтенант, будем делать с плодовыми деревьями, с украшением города?..

— Кусты, — буркнул лейтенант Володя и вышел.

— Расстроили человека, — сказал Яклич и надел фуражку. В дверь коротко стукнули, и вошел сержант с пятьдесят третьей машины, а за ним еще двое — один ничего, другой какой-то влажный: глаза блестят, лицо потное, справа, у виска, Мокеев заметил слипшуюся прядь волос, подозрительно черную.

— Прибыли! — объявил сержант. — «Жигули» у парадного подъезда, хозяин вот он, собственной персоной.

Хозяин держался прямо, но дышал в сторону.

— Ростислав Яковлевич, вызови-ка «скорую», гражданин голову, кажется, разбил, — четко сказал Мокеев, и все его слышали.

— Не надо «скорой», товарищ дежурный, — сказал хозяин «Жигулей». — Дешево отделались, пустяками обошлось.

— Отставить «скорую», старшина, — сказал Мокеев. — Пошли посмотрим, что там за пустяки у парадного подъезда...

Все вышли на крыльцо. Сверху сыпал снег, настоящий, крупный, холодный. «Не миновать гололеда к вечеру!» — еще подумал Мокеев. «Жигули» стояли понурившись, машина словно чувствовала себя виноватой здесь, у дверей ГАИ. Лобовое стекло, сплошь молочно-белое, в трещинах, выдвинулось из рамы, крыша вмялась внутрь кузова и нависала спереди козырьком, левая фара превратилась в аккуратный эллипс, багажник перекосило, и крышка не отпиралась.

Мокеев взглянул на спидометр: машина прошла... сто пятьдесят километров...

— Н-да, хозяин... не много ты проехал за пять с лишним тыщ... — сказал Мокеев, искренне расстраиваясь за порченое добро.

— Н-ничего, — сказал хозяин, — дело-то пустое, рублей на пятьдесят ремонта, ерунда.

Мокеев коротко взглянул на хозяина, поморщился. Держался хозяин преувеличенно прямо, то и дело расправлял плечи, но познабливало его от пережитого, передергивало, и тут уж он ничего не мог с собой поделать — психика!

— Ну, хозяин, крупно живешь, — сказал Мокеев, открыл дверцу, попробовал тормоза — исправны. — Что делать теперь, а?

— Поправим, — выдохнул хозяин, и по тому, как он сказал одно это слово, Мокеев решил, что выпили они с дружком порядочно, никак не меньше бутылки на нос: хозяин старался говорить покороче и на выдохе, так ему было легче. Длинной фразы хозяин избегал, чтоб не запутаться.

— Сначала давайте протокольчик составим, — сказал Мокеев. — Чтоб разговоров не было. А потом уж насчет ремонта похлопочем.

— Согласен, — выдохнул хозяин, — только...

— И никаких условий. — Мокеев вдруг почувствовал глухое и сильное раздражение. — Если уж водительскую карьеру начинаете пьяным, то...

— Я что? Я ничего, — сказал хозяин. — Жить так жить...

— Жить, так вверх колесами, — сказал Мокеев и пошел обратно в дежурку. И пока шел, думал, что легко, видать, деньги достаются хозяину, если после бутылки водки он садится в машину покататься по молодому льду на мостовых...

Ко всему прочему, у хозяина еще и прав не оказалось. Мокеев отправил хозяина на экспертизу, чтоб официально засвидетельствовать опьянение, а дружка, с которым тот катался, посадил за стол:

— Вот бумага, ручка, пишите.

— Чего писать?

— Пишите, как все было. Куда ехали, где перевернулись, сколько выпили, где, когда, — все.

Дружок загоревал.

— Да чего там выпили, разговелись только... Он говорит, пойдем, покатаю на «Жигулях» на новых...