— Eh bien! madame![13] — обратилась она к хозяйке. — Займитесь мной; мне нужно вам сказать только два слова. Когда приезжает графиня?

— Через несколько дней.

— Вы писали ей о моих условиях?

— Да, и графиня согласна.

— Значит, я могу рассчитывать на четыреста рублей?

— Вполне.

— И мне можно будет взять с собой маленькую племянницу?

— Да.

— И у меня будет отдельная комната, отдельная горничная, лошади для прогулок и два месяца каникул?

— Графиня согласилась на все ваши условия.

— Хорошо, — сказала француженка, вставая, — через несколько дней я снова зайду, чтобы справиться, приехала ли графиня. Но если она на этой неделе не приедет или не пришлет за мной, я отказываюсь от договора. Я не хочу дольше ждать и не нуждаюсь в этом. Я могу найти десяток таких мест. До свиданья!

Кивнув головой хозяйке и Марте, она вышла. У порога надвинула на голову свой красный капюшон и, открывая дверь, запела, фальшивя, французскую песенку. Марта впервые в жизни ощутила нечто вроде зависти. Слушая разговор француженки-гувернантки с хозяйкой конторы, она думала:

«Четыреста рублей и право жить в доме вместе с маленькой племянницей, отдельная комната, горничная, лошади, два месяца каникул! Боже мой, сколько льгот! Какая счастливица! А между тем она не кажется ни образованной, ни особенно привлекательной. Если бы мне обещали четыреста рублей в год и разрешили иметь Яню при себе…»

— Пани! — промолвила она вслух. — Я очень хотела бы получить какое-нибудь постоянное место.

Жминская задумалась на мгновение.

— Не скажу, чтобы это было невозможно, однако и не так это легко. К тому же я сомневаюсь, чтобы это было для вас выгодно. Откровенность с теми, кто обращается ко мне за работой, — мой долг. Поэтому должна вам сказать: при вашем среднем знании французского языка и не парижском произношении, при почти ничтожном музыкальном образовании вы можете учить лишь начинающих.

— Это значит?.. — с бьющимся сердцем спросила Марта.

— Это значит, что вы можете получать шестьсот, восемьсот, самое большее — тысячу злотых[14] в год..

Марта не раздумывала ни одной минуты.

— Я согласилась бы на эту плату, если бы меня приняли вместе с моей маленькой дочкой.

Глаза Людвики Жминской, только что подававшие надежду, стали холодными.

— А! — произнесла она. — Так вы не одиноки, у вас ребенок…

— Четырехлетняя девочка, тихая, она бы никому не доставила никакого беспокойства…

— Верю, — сказала Жминская, — однако вы не можете питать никакой надежды на получение места, имея при себе ребенка.

Марта посмотрела на нее с удивлением.

— Пани! Ведь вот эту даму, только что ушедшую отсюда, приняли вместе с племянницей… И на таких выгодных условиях! Разве она такая образованная?

— Нет, — ответила Жминская, — образование у нее не бог весть какое. Но она иностранка.

На губах суровой хозяйки конторы впервые промелькнула улыбка, а ее холодные глаза взглянули на Марту с выражением, говорившим: «Как! Ты даже этого не знаешь? Откуда же ты явилась?»

Марта явилась из отцовского поместья, в котором цвели розы и пели соловьи, из красивой квартиры на Граничной улице, из уютного, теплого гнездышка, и это заслоняло от нее окружающий мир; сперва наивная и неопытная девушка, потом веселая и неопытная молодая женщина, она жила в том кругу, где у женщины глаза стыдливо опущены, и, следовательно, она ничего не видит, где она ни о чем не спрашивает и, следовательно, ничего не знает… Она, вероятно, и не слыхивала или слышала лишь мельком поговорку: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»[15]. Глаза Людвики Жминской, умные, холодные, с иронией устремленные на нее, казалось, говорили: «Та женщина в красном капюшоне, дерзкая, крикливая, задирающая ноги на стул, — Юпитер, а ты — бедное существо, рожденное на той же земле, на которой родятся матери всех наших детей, рабочая скотинка — и только».

— Если бы вы могли расстаться с вашей дочуркой и устроить ее куда-нибудь, то, возможно, нашли бы себе место на тысячу злотых в год.

— Никогда! — воскликнула Марта. — Ни за что я не расстанусь со своим ребенком, не отдам его в чужие руки. Мой ребенок — это все, что осталось у меня на свете.

Этот возглас вырвался у нее невольно, и она сразу поняла всю его неуместность и бесполезность. Сделав над собой усилие, Марта заговорила спокойно:

— Если я не могу надеяться на получение постоянного места, то, быть может, вы найдете для меня частные уроки…

— Уроки французского языка? — вставила хозяйка.

— Да, пани, а также и других предметов, например географии, истории, польской литературы… Я когда-то училась всему этому, а потом читала, хотя и немного, но все же читала. Я буду готовиться к урокам, пополнять свои знания…

— Это ни к чему, это вам нисколько не поможет, — прервала ее Жминская.

— Но почему?

— Потому что ни я, ни хозяйки других контор не могли бы вам обещать уроки по всем этим предметам…

Марта глядела на говорившую широко открытыми глазами, а та продолжала:

— Этим занимаются почти исключительно мужчины.

— Мужчины? — изумилась Марта. — А почему только одни мужчины?

Жминская опять посмотрела на нее так, как будто спрашивала: «Откуда же ты явилась?»

А вслух она сказала:

— Да, вероятно, потому, что мужчины — это мужчины.

Марта явилась из страны блаженного неведения, поэтому она призадумалась над словами хозяйки. Впервые в жизни смутно вставали перед ней социальные противоречия и проблемы; они бессознательно волновали и мучили ее, но она еще не могла разобраться в них.

— Пани, — сказала она после некоторого раздумья, — я, кажется, поняла, почему мужчинам отдается предпочтение, когда дело касается преподавания; они получают более полное, более серьезное образование, чем женщины… Однако это играет роль лишь тогда, когда от учителя требуются основательные знания, которые могут удовлетворить умственные запросы учеников. Но я на это и не претендую. Я хотела бы учить малышей…

— Для этого тоже всегда приглашают мужчин… — перебила ее Жминская.

— Они, верно, учат мальчиков?

— И девочек тоже.

Марта задумалась.

— Так что же остается женщинам-учительницам? — сказала она спустя минуту.

— Обучение языкам и изящным искусствам.

В глазах Марты сверкнула надежда. Эти слова Жминской напомнили ей, что у нее есть еще одна возможность, о которой она до сих пор не подумала.

— Искусствам? — сказала она торопливо. — Наверное, не только музыке?.. Я училась рисованию… мои рисунки даже когда-то хвалили.

Жминская задумалась, и это вселило надежду в душу Марты.

— Конечно, уменье рисовать может вам пригодиться, но рисовать детей учат гораздо реже, чем музыке…

— Почему?

— Вероятно, потому, что рисунок молчит, а музыка слышна всем… Во всяком случае, — добавила Жминская, — принесите мне свои рисунки. Если окажется, что вы обладаете незаурядными способностями, я смогу подыскать вам один или два урока…

— Способности у меня не такие уж большие, да и подготовка тоже недостаточная. Но давать уроки начинающим я смогу.

— В таком случае я не могу вам ничего обещать, — ответила Жминская спокойно, скрестив на груди руки.

Марта в тоске судорожно сплела пальцы.

— Но почему же, скажите? — шепотом спросила она.

— Потому что уроки рисования дают мужчины, — ответила хозяйка.

Марта склонила голову на грудь и минуты две просидела молча, погруженная в глубокое раздумье.

— Простите меня, — проговорила она, поднимая голову; на лице ее видно было мучительное беспокойство, — простите меня, что я отнимаю у вас столько времени. Я женщина неопытная, возможно, что я прежде слишком мало обращала внимания на взаимоотношения людей и на дела, не касавшиеся меня лично. Я не могу понять того, что вы мне говорите. Мой разум, которого я, думается, не лишена, не может согласиться с теми ограничениями для женщины, о которых вы говорите, так как я не вижу для них оснований. Получить работу, как можно больше работы — это для меня вопрос жизни, мне нужно вырастить и воспитать моего ребенка… У меня мысли путаются… мне бы хотелось правильно судить о вещах, понять… Но… я не могу… не понимаю…